Ж.-Л.

P. S. Не сумел послать открытку из Италии, так что теперь отправляю ее из дома.

Дорогая Дельфина!

В Риме я повсюду видел женщин. Его по праву можно назвать женским городом. Пожалуйста, не ревнуй, ведь всякий раз, когда мне на улице или в ресторане встречалась красивая женщина, всякий раз, когда я улавливал ее аромат, я спрашивал себя: «Не она ли это?» То же в музеях и храмах: сколько бы я ни видал женщин, в голове у меня была одна ты…

Я видел женщин Боттичелли и Лукаса Кранаха: все они высокие, длинноногие и с типичным для Ренессанса выпуклым животом. Волосы у этих женщин неизменно цвета меда, груди маленькие, пальцы на ногах широко расставлены. В их образах есть нечто лебединое.

Начиная с Тициана женщины делаются ниже ростом, раздаются вширь и у них появляется больше выпуклостей. Кожа их голубоватая, как снятое молоко, а формой они напоминают грушу, да-да, именно грушу. Колени становятся просто безобразными: за каждой коленной чашечкой проглядывает череп. У Рембрандта и Рубенса с коленями и вовсе творится кошмар, но это неудивительно, если учесть, какую массу колышущейся иссине-красной плоти приходится таскать на себе этим ногам. Мужчина должен просто потеряться в подобной женщине, однако я знаю, что некоторые представители моего пола мечтают о подобном первородном студне.

Хочу обратить твое внимание, Дельфина, что я никоим образом не отрицаю художественных достоинств этой живописи. Никто не умеет лучше Рембрандта сделать фон для размещения модели в пространстве: белое на темном, переходы от синего к белому и далее к желтому, коричневому, черному с отливом в краплак — все это выделяет образ и придает ему безмятежность. С другой стороны, никто не умеет лучше Рубенса изображать тело, никто не умеет так нагнетать красками напряжение, что ты ощущаешь температуру кожи: ее прохладу на плечах и жар лона и внутренней поверхности бедер. Никто не умеет лучше Рубенса изображать округлость членов: никогда ранее женская плоть не трепетала, переданная столь тонким соотношением оттенков.

Нет-нет, я сейчас не обсуждаю художественные достоинства, иначе это было бы совсем другое письмо. Я лишь утверждаю, что, глядя на женщин с живописных полотен, я неизменно думал о тебе — словно у меня перед глазами был лист пергамента с твоим портретом.

Ну не могу я видеть пальцы на ногах у рубенсовских женщин! Эти пальцы напоминают искривленные корни деревьев или, на худой конец, неоформившиеся ракушки! Между тем мы скорым шагом вступаем в эпоху барокко, когда раковина приобрела особую популярность. Всему — начиная от купели и кончая надгробными памятниками — теперь придавали форму раковин… либо использовали их как украшения. Не то чтобы Рубенс рассуждал так: раз на дворе эпоха барокко, значит, нужно изображать раковины. Просто любопытно, насколько сильно время, в которое мы живем, воздействует на наше восприятие мира.

Я бродил по Риму и думал: какое из его мест приглянется мне, какое захочется сделать нашим? По-моему, после Темпьетто, с которым ты меня опередила, это должна быть церковь Санта Мария делла Витториа. Вот уж где европейское искусство воистину славит женщину! Возможно, помимо восхитительной скульптуры меня восхищает парадокс: чтобы в католическом храме стояла столь чувственная, столь эротичная статуя! Разумеется, я имею в виду святую Терезу Бернини. Нам явлены только ее лицо, ступни и кисти рук, все остальное спрятано в складках монашеского одеяния. И тем не менее — всегда бы тело было так спрятано! Ты воспринимаешь его в движении, и кажется, будто Бернини сначала изваял туловище, а потом задрапировал его в эту плотную и одновременно едва ли не прозрачную мантию. Фигура изображает монашенку, которой явился Господь. Но присмотрись к ней, обрати внимание на ангела, что ухватился за ее платье и собирается радостно пронзить ей сердце золотой стрелой. Проследи за направлением этой стрелы и скажи, спокойна ли сия женщина! Всмотрись в ее лицо и скажи, такими ли подобает быть монашкам! С одной стороны, она кажется сдержанной скромницей, с другой — охвачена экстазом. Я вижу ее замкнутость… и ее темперамент. Она прячется и в то же время как бы предлагает себя. Она скрыта в своей скорлупе и в то же время сияет.

Я могу наконец покинуть женщин эпохи Возрождения вкупе с барокко и маньеризмом и перейти к женщинам эпохи рококо. Впрочем, их вернее было бы назвать дамами, поскольку они именно миниатюрные дамы: изящные розовые дамы с маленькими ножками, напоминающими спеленутые ножки китаянок с другого края света. Дамы столь очаровательны и столь разряжены, что не стоят нашего внимания, — по крайней мере, до Гойи, который изобразил «Маху одетую» и «Маху обнаженную». Ну и негодник этот Гойя! Он поступает на манер всякого мужчины, который один едет в поезде или сидит в баре: раздевает женщину. Как ни странно, более вызывающей из двух мах оказывается одетая. Посмотри на ее взгляд… нет, ты только посмотри на ее дерзкий взгляд! И сравни его со взглядом на картине, где маха предстает обнаженной. Теперь она более не опасна: она довольна и не выступает соблазнительницей. Теперь она принадлежит художнику. Он покорил ее, она стала его собственностью, и все это читается во взгляде. Эта женщина, хоть и нагая, перестала быть доступной для меня.

Если девочки любят картонных кукол, которых можно одевать и раздевать, кукол, платья на которых крепятся с помощью отгибающихся белых полосок, то все мальчики рано или поздно начинают раздевать женщин — женщин на улице, в автобусе, в кинотеатре, пока не потух свет, и кинозвезд, когда свет уже потушен. Они раздевают дочку агента по продаже автомобилей — ту, у которой чертовски большие глаза и груди. Раздевают продавщицу в хлебном магазине, у которой такие аппетитные ягодицы, особенно когда она поворачивается задом и достает батоны с верхней полки… и молоденькую библиотекаршу, которую недавно взяли на работу и которая наверняка потрясающе сексуальна, если только снимет очки… Раздевают днем, ночью и в мечтах. На некоторое время все женщины становятся для молодого человека куклами для раздевания. Девочки могут одеть маху, мальчики же могут ее раздеть. Умно придумал этот Гойя. И вот мы, поколение за поколением, то раздеваем маху, то одеваем… то одеваем, то снова раздеваем.

Между тем в истории искусств опять перемена: женщины подрастают, руки и ноги у них вытягиваются, шея снова становится лебединой… А может, они кажутся стройнее и выше лишь благодаря извечно расслабленному положению? Вечно эти странные оттоманки… А посмотри, как уютно устроились мадам Рекамье и Паолина Боргезе[13], но обрати внимание и на то, как мало прелести и страсти в их позах и взорах!

От женщин Энгра мне просто скучно: своей гладкостью они напоминают мрамор, а ведь Бернини доказал нам, что в мраморе тоже может таиться пламя. На что мне эти холодные, гладкописанные женщины, которым никогда не обрести плоть и кровь, которые обречены остаться идеалом, скучной для меня идеей?

Есть еще «Олимпия» Мане. Хороша, никто не спорит, хотя этот каналья-художник тоже знал, что творит, показывая нам белокожую рыжую красотку в игривой позе и с вызывающим взглядом — всю такую сияющую, особенно на фоне стоящей сзади негритянки (разумеется, одетой). Ну-ну…

Ты устала, Дельфина? Тебе наскучило ходить со мной по музеям? Я заговорил тебя? Наша экскурсия скоро заканчивается, поскольку мы уже добрались до Ренуара, у которого куда больше общего с Рубенсом, чем только первая буква фамилии. Ренуар знаменует собой возвращение к дебелым женщинам, так что до самого Модильяни (если не сказать, и после него) на женщин просто не хочется смотреть (во всяком случае, на тех, которых изображают художники). По-моему, Модильяни объединил в своем творчестве все лучшее из того, что было у Боттичелли, Бернини, Гойи и Мане. Его героини (или героиня? уж очень похоже, что он пользуется одной и той же моделью) длинноноги и самоуверенны. Его женщина прекрасно знает себе цену, знает, что ее тело пробуждает вожделение, и в то же время сама может отдаваться страсти так, что темнеет в глазах. Если говорить о живописных портретах, мне больше всего нравятся женщины Модильяни. А что их опошлили, помещая на плакаты, шариковые ручки и майки или копируя на потребу туристам, как это делают монмартрские шарлатаны, Модильяни тут не виноват. Такая популярность свидетельствует лишь о том, что он попал в точку и его женщины действительно красивы. Ведь и улыбка Моны Лизы по-настоящему загадочна — чтобы убедиться в этом, тебе нужно почаще смотреть на подлинник, забывая не только расхожие суждения, но и разнообразные сувениры (однажды я даже видел на улице Риволи надувную Джоконду с пластмассовой затычкой в боку). Забудь обо всех брелоках, ручках и салфетках, забудь, что, как тебе кажется, ты хорошо помнишь картину. Леонардо безвинен. Он всего-навсего попал в точку, нащупал водоносную жилу, откуда до сих пор бьет источник.