Тут же призвали полицию, а «скорая помощь» и не понадобилась: полицейский комиссар констатировал мгновенную смерть, последовавшую несколько часов тому назад.

Поскольку мое имя совершенно очевидно играло во всей этой истории главенствующую роль, меня вызвали на почтамт для допроса. Тут я должен признаться (в полном соответствии с правдой), что понятия не имел об этой переписке, тем более что, как выяснилось при беглом осмотре ящика, она была связана с любовной историей, о которой я, положа руку на сердце, ничего не знал, хотя письма вроде бы сочинялись мною или предназначались для меня. «Мои» письма были написаны почерком, хорошо мне знакомым по таможенным декларациям, которые нередко заполнял вместо меня Пьер Гамен, — каллиграфическим и не очень крупным.

Пьер Гамен был старшим сыном предприимчивого фермера из окрестностей Фанжо и еще в детстве оказался в результате несчастного случая парализован ниже пояса. В школе Пьер слыл прекрасным учеником и всеобщим любимцем; этот тихий, спокойный мальчик был невероятно красив и, если бы не инвалидная коляска, разбил бы много девичьих сердец. В 18 лет он поступил работать в почтовое ведомство, а уже в 25 его назначили заведовать почтамтом у нас в Фанжо. Месье Гамен был человеком доброжелательным и очень аккуратным. Подобно большинству жителей города, я не был с ним накоротке, а потому несколько удивился, когда он однажды в воскресенье постучался к нам в дверь с вопросом, нельзя ли ему купить какую-нибудь мою акварель или карандашный рисунок. Он втащил себя на костылях в дом, и я предоставил ему выбор из тех акварелей, которые нравились мне самому. Я даже хотел было подарить ему картинку, но, к счастью, вовремя одумался: лучше не унижать его и позволить заплатить пристойную сумму. Акварель еще не была подписана, а когда я собрался это сделать, месье Гамен попросил меня, если возможно, поставить в правом нижнем углу одни инициалы — Ж.-Л. Ф. — и помельче. Разумеется, это меня озадачило, поскольку я считал его просьбу странным вмешательством в мою творческую манеру. Однако я относился к почтмейстеру с симпатией и, честно сказать, был удивлен, что он готов выложить за мою акварель немалые деньги, а потому уступил ему и не стал своей куриной лапой (особенно по сравнению с рукой Гамена) подписываться полностью и великанскими буквами.

Быстро установив, что в данном случае об уголовном преступлении речи не идет и что почтмейстер действительно совершил самоубийство, полиция спокойно ожидала прибытия женщины, с которой переписывался Пьер Гамен. Как явствовало из незапечатанного письма, Дельфина Хау должна была приехать в Фанжо в тот же день.

Сам я ее не видел, и мне, по той или иной причине, не хотелось расспрашивать комиссара полиции ни как она выглядела, ни сколько ей было лет. Во всяком случае, она появилась на почте около пяти часов и спросила дорогу к моему дому. Дельфине Хау передали последнее письмо Пьера Гамена, которое она тут же прочла. Ей предложили попрощаться с покойным, но она отказалась, как отказалась и заглянуть в ящик с письмами. Ее подвергли краткому допросу, после чего отпустили, поскольку было ясно, что она напрямую не виновата в смерти почтмейстера и не должна нести за нее ответственность; к тому же женщина явно пребывала в отчаянии и ее следовало оставить в покое. Больше Дельфину Хау никто не видел. Повторяю: больше ее не видела ни одна живая душа.

Некоторое время ящик с письмами собирал пыль в полицейском участке, а потом его поручили моим заботам, посчитав, что надо дать мне возможность прочесть «собственную переписку». Мы пытались через датское посольство разыскать Дельфину Хау, чтобы возвратить ей письма, но сделать это не удалось. По указанному адресу Дельфина больше не проживала, и ее след в Дании не отыскался. Иными словами, доставить письма по назначению оказалось невозможно.

Конечно же, эта корреспонденция произвела на меня неизгладимое впечатление. Читать переписку двух влюбленных, никогда не видевших друг друга, было тяжело, больно и в то же время одухотворяюще. Она — исполненная жизнерадостности и страсти, он — умный и талантливый, жаждущий любви и деятельности, при том что в этой его жажде присутствовали как огромное жизнелюбие, так и огромный страх перед жизнью. Человек, который сочинял такие изумительные письма (я в жизни не написал и одной столь красивой строчки), более чем заслуживал преданности этой женщины. Нет-нет, я вовсе не ревную его к ней, у меня самого замечательная жена и чудесная взрослая дочь.

С тех пор минуло двадцать лет. Поскольку розыски Дельфины Хау оказались напрасными, мне кажется, мы не нанесем никому обиды, если обнародуем эту любовную переписку между двумя людьми, которые искали и творили себя и друг друга в страдании и страсти.