На кровати еще осталась небольшая сумка. Он вынул из нее фотографию в рамке, аккуратно, чтобы не разбилась, завернутую в бордовую пижаму. Это был снимок, сделанный на юге Франции, куда они втроем ездили в отпуск. Диана сияла, Сара смеялась; жена и дочь стояли, положив голову ему на плечо. Один из лучших моментов в его жизни. В тот день ветер опрокидывал зонты на пляжах и террасах кафе, повсюду царила атмосфера какой-то сюрреалистической паники, а им было весело. Счастье читалось на их лицах. Они тогда не знали, что это последние каникулы, которые они проводят вместе. Опять «последний раз».

Эндрю поставил фотографию на тумбочку. Потом опять запустил руку в сумку, достал маленького плюшевого кенгуру и осторожно поставил рядом с фотографией, мордочкой к себе.

– Добрый вечер, Джерри, – сказал Эндрю.

Игрушка в нескольких местах вытерлась, круглые полосатые глазки совсем потускнели. Эндрю с нежностью смотрел на кенгуру. Немного поколебавшись, он взял его в руки и крепко прижал к себе. Потом поднес к носу, чтобы ощутить его запах, и вернул на место. Множество картин ожило в его памяти. Некоторые вещи способны заставить забыть время, но не способны уменьшить боль. За краткое утешение приходится платить. Ожившее в вас счастье кажется еще более далеким, когда вы откладываете вещь, – как накатившая и отбежавшая волна.

В сумке оставался только мобильный телефон. Эндрю, переместившись поближе к свету, включил его. Сигнала не было. Словно старатель с металлоискателем, Блейк медленно приблизился к окну, надеясь поймать сеть. Никакого результата. Впрочем, кто станет ему звонить?

Он почистил зубы, потом рассмотрел себя в новом зеркале. В другой обстановке и при другом свете он и выглядел как-то иначе. Не будь перед ним его собственного живого отражения, доверься он лишь тому ощущению, которое было у него внутри, он бы решил, что уже умер.

Эндрю лег в постель, старательно завернулся в одеяло. Снял очки и положил их на тумбочку. Бросил последний взгляд на Джерри и погасил свет. Удобно устроил голову на подушке. Запах постельного белья напомнил ему запах весны. Он уже скучал по своей собственной постели. Сколько лет он не спал в односпальной кровати? И, как каждый вечер, Эндрю пожелал доброй ночи Диане, которая уже давно спала вечным сном. Семь лет, четыре месяца и девять дней, если быть точным.

Его дурной сон прервал далекий грохот. За ним последовала самая настоящая бомбардировка. Наконец, он ощутил глухой удар и услышал испуганный голос:

– Месье Блейк, уже пятнадцать минут седьмого. Вы забыли, что вам надо вставать.

В дверь опять постучали. Эндрю с трудом повернулся, пытаясь осознать, что происходит. Внезапно дверь открылась и на пороге появилась Одиль.

– Поторопитесь! Мы опаздываем. Мадам будет недовольна!

Блейк надел очки и сел на кровати.

– А если б я спал голым? – возмутился он.

– Тогда бы вы замерзли, – ответила, ничуть не смутившись, кухарка. – Быстро принимайте душ, через пять минут я жду вас внизу.

Эндрю поднялся так стремительно, что у него закружилась голова. Он не имел даже времени отрегулировать воду, чтобы пошла теплая. Сначала он мылся холодной, потом взвыл, потому что пошла горячая. Толком не проснувшийся, но уже на взводе, он все же появился в буфетной вовремя.

– Поскольку это ваш первый день, я сама сходила за газетой, – объявила Одиль. – Пойдемте в прачечную, я покажу вам, как ее прогладить.

Они миновали несколько коридоров, пока не добрались до комнаты, в которой стояли стиральная машина и сушка. Кухарка показала ему гладильную доску, на которой лежал экземпляр «Фигаро».

– Прежде всего вы должны надеть на доску специальный чехол, иначе та поверхность, на которой гладит Манон, будет испачкана типографской краской и потом будет пачкать белье.

Одиль сунула Блейку в руки маленький утюг.

– Ставьте терморегулятор на тройку, не больше, иначе может загореться. Я-то знаю, со мной случалось…

– О'кей, терморегулятор на цифру три.

– И берите утюг только с зеленой ручкой, другим гладит Манон…

– …Я понял: краска и все такое, пачкается чистое белье.

– А теперь – действуйте.

– Так прямо и гладить газету?

– Так и гладить. Утюг убирает складки и закрепляет типографскую краску. У Мадам пальцы не будут черные. Разве в английских аристократических домах так не делают?

– Куда уж нам, мы и читать-то не умеем, – проворчал Эндрю. – Может, когда мы совершим революцию, попросим у вас взаймы Карла Великого, чтобы он нам школы придумал.

Эндрю старался как мог. Запах нагретой краски вызывал у него тошноту. Вдруг он замешкался, увидев крупный заголовок: «Цены на сталь выросли на 20 %: промышленность под угрозой».

– Мадам терпеть не может, когда до нее читают ее газету, – заметила Одиль.

– Вы полагаете, что взгляд англичанина способен замусолить страницу? Да и как она узнает? Неужели в корзинке для рукоделия у нее спрятан детектор лжи?

– Мадам не занимается рукоделием, а вам не следует над ней насмехаться. Вы будете удивлены, когда узнаете, на что она способна…

– Вот если бы она была способна читать газету, не боясь испачкать пальцы, я был бы сильно удивлен. Эта ее причуда смешна.

– Не вам судить, смешная причуда или нет.

– Что вы хотите этим сказать?

Эндрю перестал гладить и уставился на Одиль.

– Мадам, по крайней мере, не спит с плюшевой игрушкой, точно ребенок… – ответила кухарка.

Эндрю воздел руки к небу:

– Вы не только позволяете себе входить без предупреждения к мужчине, с которым едва знакомы, вы еще…

– Вы опаздывали, Мадам бы вам этого не простила!

– …вы еще подсматриваете за его интимной жизнью!

– Вовсе нет.

– Ну, раз уж вы так себя ведете, позвольте мне рассказать вам историю Джерри.

– Мне это не интересно. И я не знаю никакого Джерри.

– Это плюшевый кенгуру, над которым вы потешаетесь. Я никуда не езжу без него. Это любимая игрушка моей дочери; этого кенгуру подарил ее крестный, вернувшийся из Австралии, когда ей исполнилось пять лет, и она назвала его Джерри. Она повсюду таскала его с собой. Потерять Джерри было бы для нее самым большим несчастьем. Много лет она не расставалась с ним даже ночью. Она не могла уснуть, если Джерри не было рядом. А потом в один прекрасный день Джерри остался сидеть на углу кровати. Она перестала брать его в руки. Через некоторое время она отправила его на полку. А позже она поехала учиться в университет, а его с собой не взяла. В этом не было ничего особенного, но меня это потрясло. Я взял себе привычку каждое утро приходить в пустую комнату дочери и здороваться с ее брошенным другом. С тех пор я беру его с собой повсюду. И вы можете над этим смеяться, если хотите…

– Мне жаль, правда жаль. Я не хотела… Неожиданно их разговор прервал дым, идущий от газеты.

– Проклятие! – воскликнула Одиль, хватая утюг. – Биржевые котировки горят!

– Когда речь идет о ценах, «горят» означает «резко пошли вверх».

– Смейтесь, смейтесь. Вот она выставит нас обоих – тогда будет не до смеха.

– Не беда: смотрите, страницы с вакансиями целы…

Эндрю в одиночестве уселся за стол в буфетной и налил себе чаю. После бурного начала дня он смаковал каждый глоток крепкого сладкого «Эрл-Грея». Взгляд Эндрю остановился на коте: животное, похоже, как сидело на этом самом месте еще накануне, так и продолжало сидеть, не двигаясь.

– Ну, Мефистофель, в чем же твой секрет? Сделай одолжение, открой глаза, пусть у меня будет хотя бы маленькое доказательство, что ты живой кот, а не мумия.

В какую-то минуту у Блейка возникла мысль дернуть кота за хвост и посмотреть на его реакцию, но Одиль появилась раньше, чем Блейк перешел к действию.

– Ну и ну! Я прямо отказываюсь верить! – проворчала кухарка, тяжело опускаясь на стул. – Если б я спалила хоть малюсенький кусочек ее газеты, представляю, какую взбучку она бы мне устроила. А тут – ни слова не сказала. Мало того, она промолчала по поводу того, что вы небриты, и она находит забавным, что вы носите зеленую бабочку с голубой сорочкой… Чудеса, да и только! Эндрю улыбнулся: