Шель потушил сигарету.

— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестова­ли из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вы­нес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:

— Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, ра­за по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.

— Вы его навестите?

— Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.

— У вас уже все готово к отъезду?

Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.

— И едете завтра?

— В восемь утра.

Главный редактор встал.

— Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. — В ответ на возмущен­ный жест Шеля он быстро добавил: — Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…

— Безумием! — докончил Шель с улыбкой. — Не беспо­койтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.

Главный протянул руку:

— Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.

* * *

Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размыш­лял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешоч­ники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, вод­кой, радиоприемниками — всем чем угодно. Завсегдатаи вар­шавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.

Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были из­рыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрес­ки со средневековых зданий рынка.

Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обни­мавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универма­га и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трам­вай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.

Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к не­му доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели сво­ей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он по­лучил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и сно­ва — в который раз — перечитал письмо, надеясь обна­ружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяс­нение.

«Дорогой Ян, — писал Траубе, — ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И уди­вишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.

Как тебе известно, я с момента окончания войны живу в Гроссвизене. В последние годы мне привелось увидеть и ис­пытать много не только неприятного, но и несправедливого. Ряд событий свидетельствует о возрождении у нас прежних взглядов и традиций, но я хотел рассказать не об этом. Меня заинтересовал один невыясненный и загадочный вопрос, и я потратил массу времени и энергии, чтобы распутать этот по­истине гордиев узел. Недавно я совершенно неожиданно сде­лал ужасное открытие. Дело очень серьезное, но я очутился в таком положении, что не могу довериться никому. Ты жи­вешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обра­титься за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного че­ловека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!

Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.

Я пишу тебе два письма одинакового содержания и от­правлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.

Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!

Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обе­щанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удиви­тельно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим дале­ким прошлым.

Поездку в Германию не удалось бы так легко осущест­вить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и эко­номическом развитии ФРГ…

Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскри­пели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сон­ные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две моло­дые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смя­тение.

Непредвиденные

события

Гроссвизен — тихий, живописный городок — просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Мо­лочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук по­возки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кир­ха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывес­ками, — все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.

На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и вы­пуская клубы пара, он остановился у одной из трех плат­форм. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Не­сколько человек вышли.

Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, — все приметы сходились! Одежда и чемодан выда­вали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к те­лефону.

— Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганновер­ского поезда.

— Да? А как он одет?

— Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, гал­стук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке жел­тый кожаный чемодан.

— Хорошо, у вас все?

— Да.

— Благодарю.

Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на пер­рон с приятным сознанием исполненного долга.

Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить зна­комые места. Глядя на тихие двухэтажные домики пред­местья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только ка­залось.