— Get me out… Get me out… [6]

— Чего он плетет? — спросил Шель.

— Хочет, чтобы его выпустили, — ответил Траубе. — Это американец Джонсон, он работал в бараке доктора Шу­рике уборщиком.

Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.

Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытст­вом. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью ока­залось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними — небольшая книжная полка, в цент­ре — стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиопри­емник, большой бак с водой и примус.

Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.

Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и уз­ники пришли к заключению, что бомба полностью разруши­ла здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокои­лись. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: све­жий воздух поступал в подземелье по железной трубе в по­толке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, ко­ротали время в долгих беседах.

Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и стра­дания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, ве­рил, что военному кошмару скоро придет конец.

Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной ка­тегории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бом­бардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горя­щей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь про­браться во Францию, однако был задержан патрулем немец­кой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.

Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, че­рез месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользо­ваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в ка­мере-одиночке.

На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал по­следние известия из Лондона. Это были единственные мину­ты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] — сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»

В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недале­ко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, прило­жив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уло­вить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколь­ко минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.

— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю ка­тушку!

Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.

— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're figh­ting! [8]

Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить вос­поминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вы­звать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…

Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.

Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить се­бя, что это просто игра воображения, но его охватил паничес­кий ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захоте­лось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужас­ного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.

Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом ды­ша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.

На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с го­речью подумал о своем предательском теле, которое отказы­вается повиноваться именно тогда, когда требуется величай­шее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная руч­ка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнял­ся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.

Траубе знал, что должен умереть…

* * *

Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продол­жал свой рассказ:

— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.

Шель усталым движением протер глаза.

— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поско­рее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я по­чувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже про­сто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осто­рожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разорен­ный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали кана­ты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вы­лезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-англий­ски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:

— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и че­ствовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил ка­кую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в ко­миссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.

Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работ­ника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглав­лял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.

Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впе­чатления, что он рассказывает не все и что за его воспомина­ниями кроются другие, значительно более важные дела.

— А Траубе? Что стало с ним?

— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отяго­щенный грузом всевозможных комплексов, у него была неиз­лечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комп­лексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам расска­зывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, ла­вочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.