— Поймите вы наконец, если бы я хотел причинить вам зло, я не стал бы ждать, когда вы придете в себя. Не говоря уже о том, что вы обязаны мне жизнью.
Анриетта сразу притихла.
— То есть как это?
— Если бы я вас вовремя не оттащил, вас раздавило бы автобусом.
Анриетта вскрикнула. Незнакомец выпустил ее руки и пожал плечами.
— Начинается музыка. Посмотрите-ка, что вы сделали с моей сигарой. Потухла.
— Дайте мне ваш адрес. Мой муж вас отблагодарит.
Он окинул ее насмешливым взглядом.
— Чего, чего?.. — проговорил он, раскуривая сигару.
Вдруг Анриетту осенило: «Это же тот самый, что шел за мной, — подумала она. — Болван Филипп что-то заподозрил и установил за мной слежку». И как ни досадно ей было попасть в такое идиотское положение, она не удержалась от улыбки. «Должно быть, я оставила на виду письмо от Тиссерана. Вот уж, очевидно, обозлился, когда читал».
Едкий дым наполнил всю машину. Анриетта опустила стекло и узнала каштаны Кур-ла-Рен. Холодный ветер ворвался внутрь с силой падающего с высоты водопада.
— Да вы меня уморите, — бросил незнакомец, подымая стекло.
— Я хочу знать, куда вы меня везете.
— Да к вам же домой, дорогая дамочка.
— Откуда вам известен мой адрес?
Приступ сильнейшего кашля сотряс его, кашлял он отрывисто и гулко, словно вскрикивал: в глазах, устремленных на Анриетту, читался упрек. Тут только она заметила, что вокруг обоих зрачков лежит белая полоска, и ее вдруг охватила жалость, слепота уже затягивала радужку своим молочным налетом. И ей подумалось, отдает ли он себе отчет, какая опасность грозит его зрению. Пусть ремесло у него низкое, зато делает он свое дело добросовестно и, очевидно, считает себя даже полезным. Одет он бедно. Ей захотелось спросить, сколько ему платят за его услуги, но она сдержалась, решив, что этот вопрос прозвучит дерзко. Через несколько лет он наверняка ослепнет и будет ходить с протянутой рукой. Хочешь не хочешь, а придется рано или поздно смириться, и пойдет он ощупью по улицам — эдакий благодушный циник — типичный столичный нищий; и она мысленно сравнила его с Филиппом, который всерьез расстраивается от того, что галстук не подходит к цвету лица, или тщательно разводит в стакане воды какой-то порошок для похудения. Так она его вдруг запрезирала, что открыла сумочку, желая отблагодарить незнакомца, столь непохожего на ее мужа, но напрасно перерыла все содержимое, обшарила даже боковые кармашки из белого муара, — в сумочке оказались только ключи, палочка помады да носовой платок, еще влажный от недавних слез. Машина шла через площадь Альма. Незнакомец приоткрыл окно и выпустил последнюю струйку сигарного дыма.
***
В переднюю из гостиной падал свет, и Анриетта поначалу решила, что это у камина греется Филипп или строит, по ее выражению, перед зеркалом «великого человека», но вдруг в полуоткрытые двери она разглядела на столике в простенке шляпку Элианы.
Старшая сестра стояла под люстрой, с которой свисали фестоны подвесок, переливаясь всеми цветами радуги. Она стояла неподвижно под режущим светом, лившимся на нее, как струйки воды из душа, и казалось, до того погружена в свои мысли, что не слышит шагов сестры. Широко открытые глаза пристально и в то же время рассеянно смотрели на огромный букет алых гладиолусов, веером рассыпавшихся над каминной доской.
Ярко освещенная гостиная выглядела особенно праздничной, что никак не вязалось с полнейшей тишиной, царившей вокруг. Позолоченные светильники скрещивали свои огни, отражаясь до бесконечности в зеркалах, наклонно висевших над столиками с выгнутыми ножками, а на вишнево-красных гардинах, падавших прямыми округлыми на манер колонн складками, играли молочные отсветы. Со стены, обитой розовым штофом, портрет восемнадцатого века бесстрастно взирал на что сборище пустых кресел, на этот огонь, чей тонкий аромат долетал даже до него, и на эту женщину, пленницу собственных грез.
Переступив порог, Анриетта еле сдержала крик радости, готовый сорваться с губ. Застигнуть врасплох человека наедине с самим собой — почти всегда пагубно для наших иллюзий. Элиана стояла все так же неподвижно, вполоборота к сестре, и Анриетта, задрожав от страха, инстинктивно отступила назад в прихожую. В голову пришла глупая мысль: вероятно, она ошиблась этажом и приняла за сестру какую-то незнакомую женщину; и впрямь, в этой сосредоточенной позе было что-то зловещее, и оно до неузнаваемости, непонятно чем, меняло Элиану. Возможно, иллюзию создавало это странное освещение. Блестящие блики лежали на волосах, на плечах, а лицо обволакивала тень, подобно крепу, треугольником спускавшемуся на грудь.
Не сразу Анриетта решилась окликнуть сестру, и хотя она старалась говорить как можно естественнее, сама удивилась, услышав свой глухой хриплый голос. И от звуков этого голоса стоявшая в гостиной женщина вздрогнула, черты лица ее исказились. По она тут же овладела собой, и подобие улыбки тронуло уголки ее губ.
— Как ты меня напугала. Я думала, я одна. Почему ты здесь стоишь? Почему…
Вдруг она замолчала и, впервые в жизни смущенная присутствием Анриетты, почувствовала, как к вискам прилила кровь. Щеки и уши запылали огнем.
— Как я рада, — проговорила она, делая шаг к сестре. — Я не ожидала…
Эта вымученная фраза, в которой прозвучало смущение, показалась ей самой удивительно нелепой. Почему она с таким трудом подыскивает слова, ведь не с чужой же она говорит. Она опять замолчала. Внезапно ей стало стыдно перед сестрой, а почему — она и сама не смогла бы объяснить.
— Ты и не представляешь себе, как ты меня напугала, — наконец собралась с силами Элиана и, взяв Анриетту за руки, привлекла к себе. — Как раз сейчас (она поцеловала сестру в правую щеку) я стояла и думала, будить тебя или нет (поцелуй в левую щеку), и вдруг ты тут, передо мной. Совсем одетая… Давай сядем.
Сестры устроились на диванчике, стоявшем в углу гостиной. Старшая потянулась к младшей, чтобы помочь ей снять меховую шубку.
— Подожди, — попросила Анриетта.
— Но тебе будет жарко. Давай лучше сядем поближе к огню. Вот так. Садись.
Анриетта молча подчинилась сестре.
— Почему ты со мной не разговариваешь? — спросила Элиана, когда они уселись поближе к камину. — Я понимаю, ты испугалась. Вообрази, что, как раз когда ты вошла, я думала…
Наконец-то после этой бессмысленной болтовни ей удалось полностью овладеть собой.
— Надеюсь, Филипп объяснил тебе, почему я вдруг исчезла? Ничего серьезного. Просто пришла телеграмма. Он тебе говорил?
— Конечно, нет.
— Слушай, распахни-ка шубку, а то тебе будет жарко. Пришла телеграмма от его дяди, с которым он после свадьбы поссорился.
Элиана на ходу сочинила не слишком-то убедительную историю, но уснастила ее таким количеством подробностей, правда, довольно убогих, таким властным взглядом впилась в глаза сестры, что та в конце концов поверила.
К концу рассказа она медленным, спокойным жестом откинула со лба волосы, потом, сцепив пальцы, бросила руки на колени.
— Ну а ты? — спросила она спокойным тоном.
Под безмятежно-честным взглядом сестры Анриетта почувствовала себя чуть ли не преступницей.
— Я была у Виктора.
Элиана улыбнулась.
— По-прежнему денежные неприятности?
— Я сегодня дала ему денег, он выпутается.
Анриетта скрыла от сестры, что удержала известную сумму из тех семи тысяч, боясь, что та осудит ее за жадность; вдруг к горлу подступило отвращение ко всей этой истории, к самой себе. Однако Элиана не отставала.
— Когда ты дала эти деньги, такие огромные деньги, для него это было так, словно небеса разверзлись.
— Конечно. Он совсем было упал духом, а теперь приободрился.
— Не будем слишком его обнадеживать, — лицемерно посоветовала Элиана.
Анриетта молча покачала головой, не отрывая пристального мечтательного взгляда от огня. Полено, еще полное живых соков, монотонно потрескивало и скидывало с себя кору, которая, прежде чем исчезнуть в пламени, сворачивалась в трубку; тогда обнажилась блестящая сырая древесина, и запах ее смешался с едким запахом дыма. Это, в сущности, самое обыкновенное зрелище волновало Анриетту, словно она впервые почувствовала его красоту. Ей чудилось, будто никогда еще не вдыхала она этот запах, не замечала, как осторожно скручиваются эти черные завитки. И в том неожиданном порыве, когда человек восстает против себя самого, она отреклась от всего уродства своей жизни, бессмысленного вранья, убогих своих иллюзий.
