Тибор Бартош

Барышня-герцогиня

Давным-давно это было. Кочевал табор по дорогам прекрасной Трансильвании. Ребятишки прямо в кибитках вырастали, цыгане и не разбирались, который из них чей, весь табор был как одна семья. Когда лошади уставали, цыгане раскидывали шатры и делали передышку. Ромы торговали, а ромны, цыганки то есть, ходили по селам, воровали, — так и жили. И не думали цыгане, чья земля, на которой они устроили привал. «Пока мы тут, наша — и все».

Однажды остановились они на ночлег на земле одного герцога, распрягли лошадей на душистой травке. Вечерело. Цыгане спешили раскинуть шатры, чтобы еще засветло успеть приготовить ужин. И успели. Вот уже перед шатром вайды загорелся большой костер, появились котелки, а в них — жирные куры, — словом, наступила пора ужина.

Как это там вышло — не знаю, только герцог в ту пору как раз находился в своем имении. Пошел он гулять вечером — увидел пламя костра и цыганский табор.

— Добрый вечер, цыгане. Простите меня, что помешал вам ужинать. Так и так, мол, герцог я, и хочется мне знать, что происходит в моих владениях.

Цыгане, сидевшие на корточках вокруг огня, тоже приветствовали вельможу. Спиной к герцогу стояла цыганка, через плечо у нее была перекинута длинная узкая лента из теста. Один конец ее она держала в руках. Женщина ладонями расплющивает тесто, потом отрывает от него кусочки — и те будто сами летят в кипящий котел, а лента становится все короче. Пока цыгане да вельможа беседовали о том о сем, женщина кончила варить тесто, и теперь на большом глиняном блюде вздрагивали крупные, жирные, посыпанные сладким творогом галушки.

Потекли у вельможи слюнки при виде цыганского лакомства, и не только при виде лакомства... Когда он сидел и разговаривал, вдруг заметил у огня одну чайори[1]. Девушка эта была такая красавица, каких не видал он даже на княжеских балах. Глянул герцог на чайори, да так и не мог больше отвести от нее глаз.

Что делать? Сильно нравилась ему девушка, очень сильно, да цыган много, а он один, ни сманить красавицу, ни украсть. Тут пришла ему на ум одна хитрость.

— Господин вайда! — говорит он. И правильно говорит: в те времена вайда считался большим человеком: толстая, сложенная вдвое золотая цепь красовалась у него на жилете, на пальце сиял ангрусти[2] с искристым камнем. В его власти была и жизнь н смерть ромов. — Господии вайда! Я еще никогда в жизни не ел галушек по-цыгански. Примите меня в свою компанию, я охотно поужинаю с вами. Что до выпивки, то о ней я уж позабочусь.

— Какие могут быть разговоры, садитесь с нами, это большая честь для нас, — отвечает вайда. — Раз уж вашей милости захотелось отведать нашего скудного ужина — не спрашивайте, подсаживайтесь к нам.

Но герцог, прежде чем сесть с ними, отправился домой — замок его был недалеко — и велел своему управляющему погрузить на телегу и свезти в табор бочку отличного старого токайского. А сам бегом обратно. Как он летел, ах, как летел: красавица цыганка все стояла у него перед глазами.

Присел герцог вместе с ромами на корточки и стал есть галушки, как они, деревянной вилкой. После ужина, когда открыли бочку, герцог сделал вид, будто только что заметил девушку, будто впервые взглянул на нее, и обратился к ней с такими словами:

— А ну, красавица девица, прошу тебя, спой нам что-нибудь.

— Спой, спой, доченька! — поддержал вайда. — Ведь песня твоя, Мирикло[3], так же прекрасна, как и ты сама!

Девушка встала с земли, подняла свои дивные очи и запела тихо и грустно:

Конец песни она тянула долго, печально, знаете, по-валахо-цыгански, так, что душа содрогнулась, а потом тряхнула красной в оборках юбчонкой и пошла плясать. Но только не так, как пляшут чардаш гаджо в своих измазанных коровьим навозом сапогах! Нет! Она шла крошечными шажками, и ножки ее, обутые в красные туфельки, тоже были крошечные; идет-идет, да вдруг как закружится, да как притопнет: эх, ицца-фицца-кукорицца, рви струны, эх! А скрипка поет, заливается. Танцует озорница и напевает:

Тут все цыгане повскакивали со своих мест, окружили девушку и тоже пустились в пляс, манят ее, ласкают. В тот вечер увидел герцог даже танец лисиц.

Вот кончились удалые пляски. Улегся табор. Но герцогу не спится. Все чудится ему красавица чайори. Как раздобыть ее? Как раздобыть?

Наутро, чуть забрезжил рассвет, снова явился он в табор и обратился к цыганам с такой речью:

— Слушайте меня, цыгане, да хорошенько! Скажу я вам, что придумал я этой ночью. Идите все за мной и располагайтесь у моего замка. Не будет у вас ни забот, ни хлопот ни о еде, ни о питье: мой управляющий и мои слуги все подадут вам, все что душе вашей будет угодно. И лошадям вашим лучше будет в моих конюшнях.

Так они и сделали. Перебрались цыгане на новое место и зажили с этого дня без горя, без забот. Слуги — у герцога их было множество — изо всех сил угождали цыганам. А герцог только одну думушку лелеял: как бы заполучить девушку.

Но дни шли за днями, и все оставалось по-старому. Девушка помогала стряпать матери, жене вайды, присматривала за детворой, чтобы не оставляла вокруг герцогского замка каких-нибудь следов. Под вечер приходили молодые цыгане, что увивались около красивой дочери вайды.

«Пока все спокойно, — думает герцог, — но настанет день и наскучит им сытая жизнь, тогда вспорхнут они и уйдут от меня, как апостол Павел от валахов». Загрустил герцог: ведь с каждым днем он все больше влюблялся в красавицу цыганку.

Однажды утром подходит он к вайде да и говорит:

— Господин вайда, я очень прошу вас, позвольте вашей дочке зайти ко мне в мой замок, я хочу показать ей свои хоромы и все свои сокровища.

— Ладно, — говорит вайда, — пусть идет.

Вот мать начала наряжать ее, а герцог тем временем стоял перед их шатром и дожидался. Вдруг он услышал песню, что напевала мать, одевая девушку:

— Жила-была цыганочка, звали ее так же, как и тебя, — Мирикло. Привалило ей однажды большое счастье, дочь моя. Какой-то король или герцог — я уж не знаю, да не в этом дело: у одного дерева сучья растут повыше, у другого пониже, — словом, влюбился король в ту девушку. Забрал ее в свой замок, кормил-поил, чем только не угощал он ее, сулил ей много денег и хотел, чтобы она принадлежала ему. Но девушка сказала так: «Если бы был ты цыганом, я бы стала твоей и денег твоих не взяла». С этими словами ушла она из замка и вернулась к отцу. Вскоре после этого один молодой парень попросил ее руки, она и вышла за него. Говорят, и сейчас живут в согласии и любви. Вот и конец сказке, дочь моя. Возьми шаль, набрось на плечи да ступай.