Выглядываю из палатки. Собаки запряжены, туман разошелся.

«Где ты, Сергей Прокофьевич, видишь дорогу?» Он показывает направо.

Поехали.

Собаки тянут неохотно. Им бы поесть! Так с грехом пополам добрались до бухты Прончищева…

— Держитесь! — предупредил слушавший сзади вахтенный матрос. — Сейчас долбанем.

Ледорез, вытянув узкий корпус, летел на кромку. Тонкой нитью натянулась щель трещины.

— Неужели попадет? — не верили зимовщики.

Готский догадался о теме разговора по ожидающим взглядам и, когда огромное поле было раздроблено метким ударом форштевня, улыбаясь, сошел с мостика.

— Много прошел? — спросил четвертый штурман, коренастый сибиряк Сысоев.

— Четыре корпуса, — сказал Готский — того и тебе желаю.

Вахта второго помощника Готского была закончена — одна из тридцати штурмовых вахт под островами Самуила.

На рассвете семнадцатого августа, расколов последнюю льдину, мы подошли к Ленскому каравану. Туман прозрачной кисеей окутывал массивные мачты лесовозов. Подкрашенные чернью и суриком широкие борта выпирали над грязным, исхоженным льдом. Хлопушками рвали тишину ружейные залпы приветствий. Одиннадцать месяцев, проведенных в ледовой пустыне, растаяли в прошлом, как дымка тумана над мачтами. Угроза второй зимовки отпала. Соблюдая очередность, суда троекратно гудели, благодаря ледорез. Ветер надул разноцветные паруса флажного свода на мачтах:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ПОБЕДИТЕЛЬ «ЛИТКЕ»!»

Первый штурман поднес рупор к губам:

— На «Володарском»! Можете ли немедленно следовать за нами?..

С мостика ближайшего лесовоза торопливо подтвердили согласие.

Путь, на который затратили пять с половиной суток, путь, который достался ценой изуродованного форштевня, — этот путь мы прошли обратно за полтора часа…

В красном уголке «Литке» заседал пленум полярников. Освещенные юпитерами киносъемщиков, сидели за длинным столом капитаны, председатели судовых комитетов и партийные организаторы пароходов первой Ленской. Киношники торопились. Не часто удавалось заснять такие кадры, не всегда геолог Урванцев сидел рядом с профессором Визе! Не было только командора первой Ленской — неутомимого Лаврова. Потерпев аварию на «Р-5», он ожидал на островах Каменева прихода «Сакко».

— Игра стоила свеч, — выступал его заместитель, кряжистый помор, капитан «Правды» Смагин. — Если говорить честно, мы не верили в то, что «Литке» сумеет подойти к нам. Не приспособлен он для таких льдов, в каких зимовал караван. Но вы подошли и сделали невозможное, хотя и разбили себе форштевень. Спасибо от всех зимовщиков. Первая Ленская возвращена к жизни и работе…

Ожило мертвое море Лаптевых.

Прощально салютуя, лесовозы уходили в места назначения. Израненный «Литке», застопорив машины, тихо ткнулся разбитым форштевнем в голубое поле.

Предстоял аварийный ремонт.

Огонек лукавства никогда не потухал в глазах Саввы Ивановича Пирожкова. Пушистые, словно у породистого кота, седые усы, обвисая загнутыми концами над уголками припухлых губ, еще более оттеняли выражение добродушной хитрости на скуластом загорелом лице. Старший механик краснознаменного ледореза «Федор Литке» был неизменно весел, не признавал трудностей и любил поставить на своем. Последнее его свойство доставляло ему немало неприятных минут и часто ставило в неловкое положение. Но он всегда «выгребал», потому что имел трезвый ум и практическую сметку.

Условия плавания в Чукотском море приучают дорожить каждой минутой, особенно в тяжелых колымских рейсах, на которые он еще девять лет назад променял спокойные переходы в Японию. Эти условия чифинженер знал не хуже многих судоводителей. Разбираться в сложной ледовой обстановке он научился у непревзойденного полярника Павла Георгиевича Миловзорова. Более молодым капитанам, с которыми Савва Иванович плавал в последние годы, изрядно доставалось от его зубастой критики. Расстроился Савва Иванович не столько из-за поломки форштевня, сколько из-за нелепых предложений, которые возникали одно за другим, как анекдоты, в кочегарских кубриках.

Наиболее фантастическая мысль принадлежала экспедиционному завхозу Рихтеру. Тот предлагал после окончания похода срезать у «Литке» носовую часть и поставить новую — ледокольной конструкция.

— Это для судна с образованиями ледореза! — возмущался Савва Иванович. — И как только могут люди придумать такую чепуху? Тьфу!..

Человеком, который дал правильный совет, был Щербина. Помполит заглянул в горловину форпика и позвал капитана. Они вдвоем осмотрели заполненное водой помещение и ощупали каждый лист. У самого форштевня корпус разошелся по швам. Щели между листами достигали двух пальцев шириной. Как дыры от пуль, просвечивали отверстия выбитых заклепок. Дневной свет пыльными полосами пробивался сквозь просветы. Было слышно, как ворчит на льдине второй механик Гайслер, подсчитывая недостающие болты.

— Ну что, Владимир Михайлович? — спросил помполит.

Голос механика донесся снаружи:

— Надо скреплять замок. Иначе все отвалится.

Диагноз, поставленный после осмотра, был неутешителен. Замок форштевня, иначе — крепления стального бруса, соединяющего концы носовой части корпуса, висел «на честном слове». Льды разодрали в клочья массивную стальную коробку в самом чувствительном месте форштевня — у ватерлинии. Многих заклепок недоставало, остальные ослабли.

Мы прошли только половину ледового пути. Впереди лежала третья тяжелая перемычка сквозного похода — недоступный пролив Вилькицкого, «уравнение со многими неизвестными», как его назвал капитан Николаев.

«Литке» не мог форсировать льды.

На летучем совещании у начальника экспедиции было принято короткое решение: отремонтировать ледорез своими силами, не допустить зимовки.

— Дело ясное, — объяснял Щербина в кубриках. — Ремонт в Касадодоке произведен недоброкачественно. Японцы подлатали корпус с таким расчетом, чтобы носовая часть ослабла после первой же встречи со льдами. Так и получилось. Снаружи на форштевне ничего не было заметно, а теперь полюбуйтесь: вместо заклепок ввернуты резные болты.

Савва Иванович умело подбирал людей.

Спиральная лента скользила из-под резца. Серебристая пыль металла тонким слоем покрыла дряхлый токарный станок, скрипящий от движений человека. Гайслер заканчивал обточку новых болтов.

Второй механик был, как говорится, в ударе. Стоять у станка, вгрызаться резцом в бесформенный кусок железа, превращать его в стройную деталь — лучшей работы для себя Гайслер не мог придумать. Он прекрасно знал машины, быстро освоился со сложными механизмами и водоотливными средствами ледореза и принес с собой с берега нужные позарез в арктическом рейсе знания ремонтного мастерового высшей квалификации.

Второй механик был настоящим хозяином машин и, наравне с Пирожковым, знал все их особенности и слабые места.

Расточку он выполнил за самое короткое время. У форштевня еще не были закончены подготовительные работы, когда Гайслер притащил на полубак десять сияющих свежей отшлифовкой болтов и опустил их на шкертике вниз.

Сменяя друг друга, механики и машинисты работали на льдине.

Крутил сверло, налегая всем корпусом на рукоятку третий механик — Желтовский, патриот Арктики, бросивший ответственную работу в Тихоокеанском управлении Морфлота ради того, чтобы участвовать в сквозном походе. Он был настолько влюблен в Заполярье, что даже своего сына назвал Ванкаремом, и утверждал, что чукотско-колымские рейсы никогда не променяет на самое интересное дальнее плавание в чужие широты. С ним соглашались, ибо мало осталось на тесной земле таких первобытно-девственных мест, как Чукотский полуостров, где даже обыкновенная корова именуется поэтично и наивно: «не настоящий олень».