Но тут вышла из толпы какая-то девушка, встала у края могилы и запела. Бенуа не находил, чтобы она была красива: немного толста, пальто на ней топорщилось, голова была покрыта платком… В то холодное утро она пела ту же песню, что сейчас играл оркестр Восемнадцатого гвардейского полка… Из-под опущенных в могилу гробов уже вытаскивали веревки..: «Земля, твое парадное ложе…» Почему эти слова вдруг всплыли в его памяти? Уже много лет он не вспоминал их. Все было как в тумане: воспоминания, увязнувшие в песке прошлого. От той незнакомой ему песни в его памяти остался только образ девушки, резко выделявшейся среди людей, продрогших от холода в своих слишком коротких пальто или поношенных макинтошах, слушавших ее безыскусственный, но прекрасный голос.

Да, конечно, это была та самая песня. Старавшийся всегда казаться бесстрастным, он сам удивился, что она так тронула его сердце, и пытался подавить волнение. Старый Мартэн давно превратился в прах, сейчас они проводили в последний путь Буасси и Иванова. А что стало с той девушкой? Если она тоже умерла, была ли земля ее парадным ложем?

Комаров отдал честь. Затем он бросил в могилу горсть земли. Она рассыпалась на крышках гробов. Марселэн тоже бросил землю. Затем Синицын, затем, один — за другим, все, кто был у могилы. Оркестр продолжал играть. И, как аккомпанемент, слышался мягкий стук падающей земли.

— Марселэн, — сказал Комаров, войдя в кабинет майора, — почему не пришел Шардон?

Не поняв русской фразы, Марселэн почти догадался, что она значила, услышав имя Шардона. Он тоже заметил его отсутствие: Шардон один не был на похоронах.

— У него навязчивая идея: он вбил себе в голову, что русские ему не простят… — и, поколебавшись секунду, он закончил: —…того несчастного случая.

Комаров выслушал перевод Кастора и, подумав, сказал:

— Я знаю, что он водил группу на Орел, а вчера сбил двух немцев.

Марселэн пожал плечами.

— Он стремится… он ищет… Вы понимаете?

Взгляды их встретились. Марселэн снова вспомнил смерть Тарасенко. Тогда Комаров сказал ему: «Ты понимаешь, Марселэн?» И так как тогда он понял, теперь он был уверен, что Комаров тоже поймет его сейчас с полуслова.

— Ищет! — задумчиво проговорил Комаров.

Обычно в кабинете Марселэна всегда был слышен гул столовой. Песни, смех, голоса официанток… Сейчас — ничего. Не видя их, Марселэн представлял себе своих летчиков. Он знал, если летчик гибнет в бою, его товарищи не имеют права поддаваться печали. На аукцион он смотрел так же, как Бенуа. Но смерть Буасси не была похожа на другие. Она несла в себе целый мир мыслей, целую концепцию жизни и войны, принять которую было не так просто. Даже самые легкомысленные из них в этот вечер молча размышляли. Такие мысли — не всегда хорошая компания.

— Это его проблема, — сказал наконец Комаров. — Никто не сможет решить ее за него. Но человек не всегда находит то, что ищет. Иногда он находит обратное. А пока, в ожидании, он хорошо сражается. Что ж, прекрасно… Нужно выиграть эту войну!

Наступившая осень не принесла ничего нового. Жизнь текла в русле своей обычной повседневности. За несколько месяцев фронт почти не продвинулся. Укрепив свои позиции, немцы пытались помешать продвижению. Советский Союз шел на них, как бульдозер, неотвратимо отбрасывая их и уничтожая тех, кто пытался ему сопротивляться. Это была не армия, изгоняющая другую армию, это была вся страна со своими женщинами, детьми, тыловыми городками, со своей Историей и со своим Будущим. Никогда в анналах войн ни одна нация не защищала свою жизнь так яростно. Речь шла не о том, чтобы потерять несколько областей и заплатить выкуп, — ставка была гораздо выше. На другом конце света, на океанских островах, тоже шла смертельная схватка. Шло сражение и в пустынях Африки. На планете Земля пылали все континенты.

Здесь женщины валили лес и подтаскивали бревна к саням. Лошадей, которых вермахт не убил, он украл. Глядя на то, как женщины, согнувшись в неимоверном напряжении, медленно и упорно тянут втроем огромные бревна, Марселэн всегда чувствовал себя немного виноватым перед ними. Так же, как перед женщинами, водившими легкие бомбардировщики полка, специализированного на ночных полетах. Немцы называли их ночными колдуньями. Каждый вечер они улетали к вражеским позициям, еще совсем молодые, почти все красивые, ставшие красивыми благодаря своему героизму, волшебницы смерти и огня. На земле они любили музыку и танцы; им случалось болтать ни о чем» мечтать в тишине, склонясь над письмом или фотографией. Они хохотали до упаду, как школьницы, ребячились, капризничали. В полете они становились стремительными, четкими, несгибаемыми. Если бы те, кого они убивали, могли видеть их лица, они подумали бы, что против них сражаются валькирии. Марселэн вспомнил, как однажды одна из них на рассвете сделала посадку. Это было в тот самый день, когда он узнал, что ему присвоили звание полковника. Спрыгнув с самолета на землю, она сняла шлем — длинные светлые волосы рассыпались по плечам. Чисто женским движением она собрала их в пучок. Заметив, что Марселэн смотрит на нее, улыбнулась ему таинственной улыбкой женщины, знающей, что она красива, но что она любит не вас! И ушла, закалывая волосы шпильками, которые вынимала из кармана мужского комбинезона.

Новый аэродром был на разоренной земле. Фронт продвинулся, но все следы войны остались. Дорога вдоль аэродрома была усеяна зловещими останками: подбитые танки, опрокинутые грузовики, покореженное железо. Телеграфные провода безжизненно свисали со столбов. На перекрестках еще виднелись наполовину вытащенные из земли немецкие дорожные указатели, по которым больше уже не шли войска. Если находили нетронутый дом, это приводило в восторг. Обуглившиеся дома по краям дорог напоминали театральные декорации.

Леметр и Вильмон смотрели, как проходят пленные. Их жалкие колонны тянулись целыми днями. Оборванные, изнуренные существа с небритыми щеками, по колена в грязи. Здесь были перемешаны все рода войск — сплошная серо-зеленая масса. Они шли как-то механически, шли по тем же дорогам, по которым они уже проходили раньше, через города, которые они сожгли, мимо виселиц, где больше не висели тела партизан. Они возвращались к Москве, которую надеялись захватить, к той самой Восточной России, в просторы которой они намеревались войти победителями. От них ускользала эта чудовищная ирония судьбы: у них не было ни мыслей, ни надежд. Тащились и раненые, иногда кто-нибудь опирался на плечо товарища. Колонны пленных охранялись партизанами.

Большинство пленных переживало скверный сон: происходило нечто невообразимое. Ведь они уже были на пути к победе! А то, что происходит сейчас, так противоречит обещаниям фюрера, что не может быть правдой. Значит, это сон! Только некоторые из них с горькой иронией отмечали, что фюрер, как всегда, сдержал свое обещание, — он же им сказал, что они пойдут на Москву! Наиболее пылкие думали: «Эти красные способны на все! Воинов вермахта подвергнуть такому унижению!» Другие задавали себе вопросы, отвечать на которые было неприятно. Вроде того вопроса, например, что часто возникал у капитана Дрекхауза, когда он смотрел на конвоиров партизан: «Являются ли партизаны нормальным элементом современных войн?» Он вспомнил французского летчика — никогда он не был так рад смерти врага.

— У них недурной видик, у этой расы господ! — сказал Вильмон, глядя на процессию пленных. — Настоящее стадо баранов.

— Один из этих баранов сбил Буасси, — отозвался

Леметр.

Они не знали, что Дрекхауз, который сбил Перье, в этот момент проходил мимо них. Он ничем не выделялся из этого потока грязи, усталости и беспомощности. Люди, стоящие на краю дороги, его не интересовали — сейчас он был занят только тем, чтобы поставить свою ногу в след, оставленный впереди идущим.

Леметр раскурил свою трубку. Он не любил русского табака, но другого не было.

— Я был пацифистом, — сказал он, задувая спичку. — Да, старина! Я верил в братство всех людей и во многое другое. А затем как-то один нацист заявил: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!» Помнишь?