— Не произноси этого слова, — сказал он тихо. — С сорокового года бежало сто летчиков. Ты знаешь, где они?.
— Да, — ответил Шардон. — Счастливчики в Лондоне, остальные в тюрьме.
— Дело не только в удаче… Есть еще высокое искусство держать язык за зубами.
Они помолчали. Что-то давило!на их плечи. И это был не только полуденный зной.
— Буасси хотел ехать с нами, — сказал Шардон.
Вильмон не сдержал улыбки.
— Значит, я буду не единственный маркиз.
И, видя, что Шардон пожал плечами, добавил:
— Он надежен?
— Англия его не привлекает. Россия — вот что его устроило бы.
— Чудак!
Вдруг Вильмон рывком сел.
— Ты знаешь, это вовсе не глупо! Там будет сформирована французская эскадрилья. Из одних французов… Он просто гениален, этот Буасси! Я готов быть убитым, но при условии, что меня попросят об этом по-французски. Хотя бы из вежливости…
Шардон тоже сел.
— Вставай, пошли завтракать. Ты не так уж не-нрав, Филипп Красивый!
Бистро было всего лишь дощатым бараком, но совсем рядом плескалось море, а девушки, обслуживающие посетителей, отличались необычайным смешением рас: глаза испанки, улыбка француженки и походка арабской женщины — так и кажется, что на голове у нее невидимый глиняный кувшин…
Набитый военными ресторанчик походил на забега-лонку. В углу стоял приейник. Над стойкой — портрет 11етэна, — у стойки и за столами — голодные, мучимые жаждой или просто скучающие люди. Они угощали друг друга, старались ущипнуть официанток — словом, перенимали мало-помалу образ жизни американской ка-аармы; разве обязательно уединяться, чтобы получить немного наслаждения! И в самом деле: что особенного, если какой-нибудь сержант увлекся приготовлением рыбного супа, а какой-нибудь лейтенант изощряется в остроумии? Чем им еще заниматься?
Шардон и Вильмон выбрали рыбный суп. Их столик оказался рядом с приемником. Но на радио им было наплевать. Их занимали другие мысли, куда более серьезные, чем тот вздор, который вырывался из этой коробки. Гибралтар… Такой близкии и такой далекий! Гибралтар, где люди снова становятся людьми. А здесь этот старик, чей портрет висит над стойкой; вынудил их бездействовать, навязал им этот покой, превратил их в ничтожества!
Они уже не принят, что думали о нем раньше: он был теперь для них не более чем символом. Маршалом, сославшим их в эту страну. Как и все абстрактные понятия, слово «величие» определить трудна. Но как бы то ни было, это понятие всегда связывают с делами, а не со словами.
— Я хотел бы послушать новости, — райдался чей-. то голос.
Оба повернули головы. Это был не слишком рослый. Но ладно скроенный парень из тех, что крепко стоят обеими ногами на земЛе. Летчик. Он протянул руку к приемнику. Другая рука его остановила — рука лейтенанта, одного из здешних завсегдатаев.
— Последние известий уже кончились.
— Нет. Я знаю время передачи.
— Я говорю о Виши.
— А я — не о Виши.
В такой момент рыбный суп, даже отлично приготовленный, теряет свою привлекательность. Шардон слушал, весь напрягшись, словно кошка, готовящаяся к прыжку. «Да, он как кошка, — думал Вильмон. — Но эту кошечку не следует дразнить маленькими мышкамй. Было бы глупо, да, слишком глупо, если бы Шардон попался из-за пустяка — просто потому, что он плохо владеет мускулами лица».
Словесная дуэль тем временем продолжалась.
— Ты разве не знаешь, что слушать Лондон запрещено? — говорил лейтенант. — Слышишь, запрещено?
— Ну и что?
— А то, что лавочку прикроют и нам придется жрать гвозди в столовке… Не хочешь ли ты отведать гвоздей?
— В крайнем случае я могу поесть и гвоздей, — ответил летчик, но не выношу слушать вздор.
И он решительно повернул ручку настройки. — Я, кажется, знаю его, — шепнул Вильмон. — Его зовут Леметр, он в гражданке был учителем.
— Стреляный воробей, — сказал Шардон,
— Стреляный, — подтвердил Вильмон. — Но он такого сложения, что сможет за себя постоять.
Вильмон хорошо знал и свою кошечку! Она была готова прыгнуть, выставив вперед когти, и все пропало бы.
Как утомительно иметь дело с людьми, которых нужно все время спасать от самих себя!
Лейтенант и Леметр смотрели друг другу в глаза. Их разделяли какие-нибудь два десятка сантиметров.
— Война — это подлость, — произнес лейтенант. — , Люди отрывают друг другу головы, не имея запасных.
— Характер войны изменился, — возразил Леметр, — нужно знать, что там происходит.
Лейтенант разгорячился. Ясно, что там свалка, в ког торой немцы задают Взбучку всему миру. Они повсюду продвигаются вперед — что об этом спорить! А потом, потом…
— Первый, кто все понял, это Старик! Если ты не можешь взять верх, нужно склониться!.. За здоровье Старика!
Он был не так пьян, как старался казаться. И его пзгляд, который искал взгляда Леметра, выдавал это.
— За здоровье Старика!
— Я не испытываю жажды, — сказал Леметр.
В этот момент вошел Ле Ган.
Ле Ган был весь какой-то круглый, волосы его напоминали свиную щетину, Он пересек бистро по диагонали с непринужденностью человека, который любит Корм и не испытывает перед ними страха. Девицы в туфлях без пяток, сновавшие между столиками, мимо-
! ходом старались задеть его. Это было очень занятно. Но Ле Ган знал, что сейчас не время отвлекаться на всякую ерунду. И девушки тоже догадывались об этом.
Он присел к столику Шардона и Вильмана. Шардон не стал ждать, пока Ле Ган заговорит.
— Ну, — спросил он, — плохие вести?
— Как сказать… — ответил Ле Ган.
Он похлебал Понемногу из обеих тарелок рыбного супа и лихо выпил стакан розового вина, незаметно поставленный перед ним одной из девушек.
— Что касается цены, то все по-прежнему, а вот лодка…
— Ну, что с лодкой? Они не соглашаются?
Ле Ган с язвительной улыбкой взглянул на Шардона.
— О нет, они согласны!.. Только чтобы в ней было семеро…
— Это нас не смутит, — сказал Вильмон, — наберем хоть восемь.
Шум вокруг них разрастался. Теперь по радио пере- # давали что-то вроде румбы: большинство военных считало в таких случаях необходимым покачивать бедрами. Это выглядело очень странно. Изящные официантки с подносами, «Рабаджа ля Мукер» — песенка, которую горланили европейские глотки, и танцы. Местные девушки, затянутые в водоворот фокстрота, рядом с плохо выкрашенными блондинками, умевшими, однако, трястись лучше, чем они.
— Заплатить надо завтра, до обеда. Что я должен сделать? — спросил Ле Ган.
— Заплатить, — ответил Вильмон. — Будь что будет, но я больше не могу.
В комнате жарко. Жарко повсюду, но здесь это особенно невыносимо. Сержант Бенуа, поколебавшись немного, решил терпеть. Форма есть форма… Но жара все-таки победила. И когда капитан Флавье вошел в свой кабинет, одежда сержанта Бенуа была гораздо ближе к костюму купальщика, правда более или менее целомудренного, чем к форме летчика, сознающего, к чему его обязывает воинская честь (применительно к обмундированию!).
Капитан Флавье выглядел безукоризненно. Его свободно можно было сфотографировать для армейского журнала, снабдив снимок надписью: «Наши храбрые пилоты под солнцем Африки».
При виде капитана Бенуа встал. Контраст между этими двумя людьми был разителен. И не только потому, что капитан был застегнут на все пуговицы, а сержант скорее раздет, — нет, этот контраст в одно и то же время был и более неуловим и более бросок. И не потому, что Флавье брюнет, а Бенуа блондин и их лица скроены по-разному. Как это ни нелепо, их различие порождалось как раз тем, что должно было бы объединять их. Оба твердые и резкие, оба из тех, что идут вперед по прямой и до самого конца. Только — это становилось ясным с. первого взгляда — прямая Флавье не та, что у Бенуа, и в тот день, когда пути этих людей скрестились, произошла не встреча, а столкновение.
Флавье взглянул на работу Бенуа.
— Вы не закончили?
— Господин капитан, вот подробный отчет о~моторах, требующих ремонта… Сводка о запасах горючего… Это, кажется, срочно!
