– Замолчите, – прошептал Лоик, что было довольно глупо. Как будто летчик мог их услышать и взять на прицел. Но Лоик успел различить там, наверху, это гудение, которое им пришлось уже слышать два или три раза за день. Отвратительное гудение шмеля, такое слабое вначале и еще три-четыре секунды упорно не желавшее усиливаться, чтобы к этому шмелю привыкли, забыли о нем, чтобы его больше не боялись… Внезапно гудение, набирая ярость и силу, низверглось в воздух, будто самолет разорвал державшие его цепи и оторвался от неба. Звук нарастал, превращаясь в чудовищный рев, он заполнял собой всю окружающую их природу, всю пустоту, всю тишину… От этого расширялись и тускнели глаза соседа, он заставлял выдирать зеленую траву у самого лица… этот рев перерастал в дикий, огромный, апокалиптический вопль… он еще больше прижимал к земле, вдавливал в нее убогие и ничтожные тела детей рода человеческого, эти кожаные мешки, наполненные мясом, кровью, нервами, водой. Считалось, что все это может думать и чувствовать, но здесь никто ни о чем не думал, ничего не чувствовал, превратившись в ничто, в обезумевшую от ужаса пустоту. Такими же были и их предки много веков тому назад под тем же солнцем, солнцем, которое смеялось, глядя на притязания этих людишек в мирные времена, и с трудом преодолевало тошноту, видя, как они боятся смерти.
Машину что-то ударило и тряхнуло, она опрокинулась, завалилась, а вместе с ней и угодливо-покорные пассажиры, при падении столкнувшиеся и обменявшиеся парой тумаков. И все это в полном молчании. Единственным словом, в котором воплотилась их мысль, стало беззвучно выплюнутое: «Нет!» «Нет!» без всякого уточнения, без адреса, без упрека, почти без удивления, без злобы. Это «нет!» родилось из миллиардов клеток мозга в их четырех головах.
Звук быстро исчез, быстрее, чем появился. Так же, как приходит и уходит боль. «Юнкерсы», на этот раз их было шесть, еще не летали так низко и не действовали так жестоко. Расстрел безоружных мирных людей был частью нацистской политики, об этом давно втайне подозревали на набережной Орсе. Лоик ненавидел то, что могло случиться, он ненавидел быстро надвигавшуюся войну, она несла с собой столько зла. Может быть, ему стоило остаться в Париже, попытаться сопротивляться… Чему?.. Как?.. В его-то возрасте? Конечно, он еще появится в салонах. В Париже всегда будут салоны. Но он не был уверен, что ему там будет весело.
Сейчас же речь шла не о сопротивлении, а о выживании. Невольно ударив ногой в живот стремительно летящую к нему Люс, он вырвал свою голову из рук Дианы, которая тут же снова попыталась вцепиться ему в волосы. Ухватившись обеими руками за спинку сиденья, чтобы удержаться, Лоик вдруг услышал стук пишущей машинки, машинки, которая, пока они совершали все эти кульбиты, молотила по времени и пространству. И он пронзительно закричал:
– Диана! Люс!
На самом деле это был стук несмолкающих пулеметных очередей. Наверно, он мог бы и раньше понять это.
Потом где-то закричал ребенок, и снова вернулась напряженная, дрожащая тишина… Первой мыслью Лоика было выйти из этой проклятой коробки, из этой западни из железа и кожи, где он едва не умер. Лоик на ощупь нашел что-то похожее на ручку двери, подергал ее и почувствовал, что дверь с его стороны открылась. Он уже вылезал наружу, когда нечто христианское шевельнулось в его душе и заставило обернуться к Люс; несомненно, она была жива, потому что ползла за ним. Впервые в жизни у нее был решительный вид.
Лежавшая на боку машина казалась непривычно высокой. Он прополз по сиденьям, выпал наружу и уселся на асфальт, прислонившись к какой-то кстати подвернувшейся подушке. Поскольку Люс смогла выбраться из машины не нагибаясь, она разглядела за Лоиком нечто, заставившее ее отвернуться и зажать рот рукой. Следя за ее взглядом, Лоик обернулся и обнаружил, что спасительная подушка была на самом деле телом шофера Жана, бедняги Жана, еще десять минут тому назад передававшего им корзину с едой. Одним прыжком он оказался на ногах, отскочив от мрачной подпорки, а труп стал медленно клониться к земле и рухнул под тяжестью собственного веса лицом на асфальт. Побледневший от отвращения Лоик принялся отряхивать с себя пыль. «Это ужасно! – подумал он наконец. – Я видел мгновение ужаса, настоящего ужаса, какого я еще не знал раньше. Если когда-нибудь со мной заговорят о чем-то ужасном, я обязательно вспомню именно эту минуту». Но все же его реакция на происходящее была не совсем адекватной: ужас уступил место смущению за свою неловкость, за то, что он убрал свое плечо, и бедный мертвец рухнул, и падение его было зловещим, унизительным и отвратительным. Одновременно Лоик холодно рассматривал – и это тоже он поставил себе в упрек – окружающий пейзаж. Он увидел параллельные прерывистые следы от пулеметных очередей, которые изрисовали причудливыми геометрическими фигурами кромку кювета, дорогу, пощадили машину стариков, но повредили правое крыло, капот и левую часть багажника «Ченард-Волкера», пересекли шоссе в неизвестном направлении, хлестнув по асфальту, убив при этом Жана, случайно оказавшегося на их пути. (Эта случайность была отнюдь не более глупой, чем любая другая случайность рока, но жестокость войны и сама мысль о том, что «это» было намеренно сделано неизвестным садистом из Мюнхена или еще откуда-то, придавали этой случайности преувеличенно глупый и непристойный смысл.)
– Жан! Бедняга Жан! – сказала Люс, опускаясь перед трупом на колени с той непринужденностью, которую сохраняют при виде раненых или погибших женщины; мужчины же инстинктивно стараются отойти в сторонку, что и сделал Лоик.
– Но что же, в конце концов, происходит? – закричала Диана, появляясь перед машиной. Ее угрожающий вид мог испугать не меньше воздушного налета. Хотя она и видела, что Люс склонилась над трупом Жана, но сварливо продолжила: – Скажет мне кто-нибудь, наконец, что же происходит?
Как будто ей не хватало фактов и она хотела услышать, несмотря на всю красноречивость представшей перед ее глазами сцены, какие-нибудь светские подробности или комментарии, способные – и Лоик прекрасно это понимал – просветить ее лучше, чем любая действительность, и даже успокоить ее.
– Боже мой! Какая мерзость эти «Юнкерсы»! – проговорил зашедший с другой стороны Брюно, глядя на склонившуюся Люс. Он тоже не осмеливался подойти поближе, как и Лоик, смущенный этой смертью. И сама мысль о том, что он реагирует на случившееся так же, как этот тип, на секунду заставила страдать Лоика. – Люс! Ну что же вы! Встаньте! Вы же видите, что нет никакой надежды… Что же нам теперь делать с ним?
– Его нельзя оставлять, ведь здесь столько муравьев! – простонала Люс.
Диана вопрошала небо, призывая его в свидетели непредвиденных затруднений из-за шофера, находящегося не там, где ему полагалось быть, то есть не на переднем сиденье за рулем.
– Что же с нами будет? – вздохнула она, выдержав пристойную паузу.
– С нами?.. – переспросил Брюно. – Но я умею водить машину.
И как бы в доказательство этого он с видом искушенного знатока пнул ногой ближайшую шину. Но едва он сел за руль, как в «Ченард-Волкере» что-то взорвалось и одновременно пошел густой дым.
Лоик нагнулся к машине, и в это время откуда-то сверху послышался ровный спокойный голос, привлекший внимание всех окружающих:
– На вашей машине далеко не уедешь.
Это был хозяин телеги, запряженной двумя першеронами, ему надо было пересечь дорогу, и он пытался проложить себе путь между машиной стариков и кучей железа, бывшей в свое время автомобилем «Ченард-Волкер» (этот «Ченард-Волкер» даже представлял свою марку в Довиле летом прошлого, 1939 года на розыгрыше «Гран-при» Спортивной элегантности. «Гран-при» был без труда выигран мадам Андре Адер, которую близкие друзья называли Люс. Так об этом писали в ту пору «Ля газет де От-Норманди» и «Фигаро»).
– Как видите, мсье, мы здорово вляпались, – простодушно и довольно доброжелательно сказала Диана. Дело в том, что в свое время ей удалось посмотреть несколько фильмов о шуанах,[3] и это сблизило ее с крестьянством. Она высоко ценила клошаров, испытывая к ним сострадание, ведь они забавляли ее своим живописным видом, ей было интересно знать, что сделало их такими, и она глубоко уважала их за разрыв с ценностями этого мира.
