Но когда благосостояние укреплялось и участь честного ремесленника переставала тешить семейную гордость, когда сыновья, окончив гимназии, поступали в университеты, на службу, приходилось задумываться о том, на кого оставить отлаженное поколениями мастерство и предприятие, даже если это была и крошечная мастерская. Очевидно, на учеников.

Вот тут-то мы и подходим к занимательному повороту событий. В ученики немцы (мы имеем в виду русских немцев) предпочитали брать еврейских парней. Что вовсе не означает, что они были… э-э-э… филосемитами. Дочку свою, к примеру, они за подмастерье-еврея ни за что бы не выдали. Но зато ценили в нем прилежность, способность учиться и не боялись, что он пропьет инструменты, а заодно и часы заказчиков. Так часто бывает в мире: сначала некая этническая группа занимает какую-то нишу и укрепляется в ней, а потом старается перейти к более престижным и привилегированным занятиям. А нишу занимает другая, которой только еще предстоит завоевать место под солнцем, и оная ниша представляется для нее вполне почетной и означает шажок вверх. Патриотическая печать уже в те времена отметила эту пагубную тенденцию и даже описывала ее в достаточно трагических тонах: «…Немцы предпочитают брать себе в ученики жидов и бесстыдно объясняют это тем, что жиды — способнее, прилежнее и не пьют…» Ну, далее, как водится, следовали призывы дать по рукам и так далее…

Мы за немецкие слова не отвечаем и смысла их не разделяем, а приводим только потому, что это все поспособствовало стремительному распространению среди евреев профессии часовщика. Может быть, часовщик был не в каждом маленьком штетле — там некому было ремонтировать и нечего; но в городах чуток покрупнее несколько часовых дел мастеров, «зейгермахер», мастерские свои держали обязательно — ремонтировали часы в домах окрестных помещиков, купцов. Да и крестьянин, становясь зажиточнее, часы покупал непременно.

Естественно, появились и соответствующие фамилии: Зегарник, Зейгермахер, произошедшие от польского «zegar», что и означает «часы». И был этот зейгермахер завидным женихом: всегда с работой, при деньгах и прилично одетый…

Присущая вообще евреям скромность в рассуждении о себе самих не позволяет нам утверждать, что фотография — одно из древнейших из еврейских занятий. Скорее всего потому, что сама фотография — не так уж стара. Ни в каком древнем еврейском тексте она не обозначена даже намеком. Более того, признаем, что и изобрели фотографию не евреи. И, наконец, согласимся с тем, что до Российской империи это «светописное художество» дошло со значительным опозданием. Мы, конечно, не имеем в виду Санкт-Петербург и Москву, Киев и Одессу: там-то все европейские (впоследствии — американские) новинки появлялись почти сразу, но долгое время служили развлечением богатых и очень богатых людей. Скажем, в русскую деревню привычка украшать жилище (горницу) фотографиями близких и дальних родственников пришла только в конце XIX века.

И тем не менее, только лишь появившись, фотография — в России — стала занятием еврейским. Чтобы не быть голословными, вспомним те превосходные, с коричневатым оттенком фотографии, сохранившиеся во многих семьях. Они обычно наклеены на великолепный картон и сзади — среди виньеток и непонятной принадлежности медалей — вычурным шрифтом изображена фамилия владельца ателье. Набор там однообразный: Бомштейн, Диамант, Быховский, Варшавский и далее все в таком же духе. То есть однообразие достигается исключительно национальной окраской фамилий. Сознаюсь вам, что, просмотрев множество старых фотографий, я ни разу не столкнулся с фамилией другой этнической принадлежности.

Приведем еще один — но убийственный! — аргумент. Придворным фотографом великого князя Владимира Александровича в Санкт-Петербурге в конце XIX века был г-н К. А. Шапиро. Клянусь вам, что если бы можно было найти для этой службы не Шапиро, не был бы он придворным фотографом. Кстати, он снимал не только великокняжескую семью, но и Льва Толстого.

В конце XIX века занятие фотографией в еврейской среде играло роль ремесла. Евреи стремительно пользовались возможностью расширить круг традиционных промыслов и яростно завоевывали эту область профессиональной деятельности.

Дело здесь не только в особых талантах (что, все фотографы были талантливы, как Шапиро?). Дело здесь в общечеловеческой мудрости: «Хочешь жить — умей вертеться». Евреям вертеться приходилось ох как, а в это умение входила и способность вовремя оценить новое. Пока другие еще об этом не подумали.

А ведь тут нужно было владеть новыми техническими навыками, может быть, даже обладать некоторым художественным чутьем (а то и талантом), приобретать дорогое оборудование и материалы.

Но какие еврейские родители станут экономить на благе и успехах своего ребенка? И покупали все необходимое. Подвиг их представляется тем значительнее, если учесть, что многим набожным и темным людям занятие фотографа, изготовляющего изображения людей, казалось греховным.

Салон художественной фотографии в начале прошлого века был уже обязательной принадлежностью не только губернских, но и уездных городов.

Советская власть частные салоны ликвидировала как класс. Бывшие владельцы превращались в мелких служащих ателье, где делали фото на документы, хотя и не только. Это уже не очень интересная история, но фотографы все еще в большом количестве принадлежали к лицам еврейской национальности. Недаром поэт Губерман, желая подчеркнуть переходный период в еврейской истории, когда евреи только что оторвались от земли, пишет:

То есть фотограф в поэтических глазах превратился в символ местечковых занятий. (Это мы, впрочем, оставляем на совести поэта.)

Но был еще один момент, который забывать не следует. Не все фотографы и дети их стали снимать фото для досок почета и профбилетов. Многие из этой среды, вооруженные знанием дела, хорошей техникой, ушли в документальную фотографию. Она в 20–30 годы бурно развивалась. Так появились известные фотографы-репортеры: Альперт, Липскеров, Наппельбаум, Е. Халдей, всемирно прославившийся снимком «Водружение Красного знамени над рейхстагом», и многие другие.

Из этой же среды вышли пионеры новой отрасли искусств — кинооператоры.

Но это уже совсем другая тема.

Наверное, все евреи в душе — юристы. Хотя бы потому, что обожают дискутировать и успокаиваются только тогда, когда победят соперника. Соперник, правда, не всегда знает о том, что он побежден, и убежден и часто считает, что победил он. Но — главное — оба довольны. Кроме того — даже с точки зрения чисто религиозной, — жизнью иудеев управляет такое количество правил и предписаний, что нормальное и спокойное существование может обеспечить только точное их знание и умение толковать. Так что хочешь не хочешь, а юристом (в смысле: знатоком законов), хотя бы и не профессиональным, быть приходилось.

Если же говорить не о любителях, а о профессионалах, то и тут количество евреев-юристов на еврейскую же душу населения весьма велико. Настолько велико, что выражение «я — сын юриста» может переводиться как «мой папа — еврей». (Мы, естественно, никого конкретного в виду не имеем; у нас у самих у многих — папа-юрист.)

А ведь если посмотреть повнимательнее в историю, выяснится, что евреи в юридическом сословии появились относительно недавно. Да что там «относительно»! Совсем недавно: в самых веротерпимых странах не раньше конца XVIII столетия. А в менее веротерпимых (в том числе — и нам хорошо известных) гораздо позже.

Не будем жаловаться на вечное стремление окружающего мира не давать евреям жить по-человечески. Дело во многом в том, что право в большинстве стран зиждилось на постулатах христианской религии, и считалось, что иноверец не может ни руководствоваться ими, ни глубоко принять их в сердце.