Она до сих пор видела перед собой смертельно бледное лицо худощавого, по-детски узкоплечего, с огненно-рыжим зачесом солдата. Видела, как он, последний раз открыв глаза, как-то неестественно подобрался весь и успокоенно застыл. В отсветах пылавшего города неживым блеском вспыхивали остановившиеся зрачки. Оле показалось, что они время от времени вздрагивают. Ей стало страшно, и она на мгновение зажмурилась. И тут же догадалась, что это не зрачки убитого вздрагивали, а тряслась от взрывов земля.

Вот и сейчас дрожит она, будто ее жестоко лихорадит. То и дело с хрипловатым урчанием проносятся над воронкой осколки, и Оля радуется (оказывается, даже здесь можно чему-то радоваться), что они не могут достать ни ее, ни этого раненого бритоголового полковника с темной меткой усов.

Оля торопится. Она знает, что нужно как можно быстрее остановить кровь: нет сейчас ничего дороже этого для обессилевшего тела.

Повязка легла наискосок через лоб, закрыла утонувший в синем подтеке глаз. Теперь — плечо. С трудом перевернув раненого, Оля надрезала и разорвала гимнастерку. И увидела рану. Слабо пульсируя, из нее вытекала темно-красная струйка.

В проворных Олиных руках быстро уменьшается комочек бинта. Но сквозь повязку все еще пробивается влажное бурое пятно. Оля видит только это пятно. И бинт еще и еще наслаивается на него. Лишь когда появляется такой уже знакомый и так всегда пугающий звук надлетающей мины, Оля, прикрывая собой раненого, совсем по-детски приникает к свежевывороченному грунту, останавливает дыхание. Земля отзывается на взрыв новой дрожью и каким-то глухим жалостным стоном, от которого у Оли щекотно пробегают по спине холодные колючие мурашки.

Оля надорвала бинт, привычно связала концы в узел. И в это время увидела на груди раненого выбившийся наружу туго набитый карман гимнастерки. Документы…

Документы надо взять…

Это делалось всегда механически, без размышлений. Потому что так нужно было делать. Документы не должны пропасть.

Привычным движением Оля надорвала карман, вынула содержимое. Но что-то блестящее и тонкое вдруг скользнуло из уставших пальцев и упало почти на самое дно воронки. «Фотография», — догадалась Оля. Потянулась за ней, достала. Так и есть, завернутая в целлофан фотография. Целлофан был когда-то сильно помят, и на нем осталась густая паутина морщинок. Через них, как через тончайшую сетку, расплывчато и неясно глянули на Олю три лица. Глянули так по-домашнему знакомо, так привычно и в то же время так неожиданно, что Оля невольно вскрикнула. А в следующую минуту ей не хватило воздуха уже ни на крик, ни на вздох — она онемела и задохнулась. Живыми оставались, казалось, только руки, судорожно разрывавшие целлофан. И когда паутина морщинок сползла наконец с изображения, Оля до боли отчетливо увидела себя.

Странно: первой она увидела на фотографии именно себя. А уже потом маму и его. Да, теперь уже для нее сомнений не было: в ее руках была точно такая же фотография, какая лежала сейчас и в ее, Олином, кармане. Только у нее она была завернута не в целлофан, а в плотную, воскового цвета кальку. Свою она, уходя на фронт, вынула из старенького, обтянутого желтым плюшем маминого альбома. А эту… Оля вспомнила: эту мама послала ему. Всего через несколько дней после начала войны неожиданно пришло письмо. Короткое, написанное спешно и как-то жалостливо. Он просил прислать этот снимок.

Мама послала. А сама ходила заплаканная, была задумчивой и рассеянной…

Оля потрясенно перевела широко раскрытые глаза с фотографии на раненого.

— Отец?..

С не осознанной еще болью, гулко и часто стучит Олино сердце. И ей чудится теперь, что это не от снарядных взрывов, а от этих вот исходящих из ее груди ударов дрожит земля.

Еще один снаряд разорвался близко. Так близко, что Оля увидела вздыбленный взрывом черный фонтан, заслонивший на минуту порозовевшее небо, а потом услышала гулкий шелест опадавшей земли. Один из осколков, растратив в полете силу, лягушкой выпрыгнул на самый край воронки и, словно удивившись встрече с людьми, умиротворенно замер. Лишь рваный в блестках бок его хранил, казалось, былую свою смертельную холодность. И наверно, не сам упавший осколок, а зловещий блеск его угластой боковины вывел Олю из оцепенения.

Сунув документы раненого вместе с фотографией в сумку, она порывисто наклонилась над ним, тревожно вглядываясь в почерневшее, осунувшееся лицо. Рука ее машинально искала чего-то на боку, затем нащупала, подвинула на ремне и вытащила флягу.

Несколько глотков воды привели раненого в сознание. Глаз его под черной как смоль бровью вяло приоткрылся, беззвучно шевельнулись пересохшие губы. Темный зрачок невидяще смотрел прямо на нее, и Оле показалось, что у нее остановилось сердце: вдруг узнает. Как ей тогда быть? Как держаться? А он может узнать. Все говорили когда-то, что она — «вылитый отец». Те же брови, только, говорили, нежней и разлетистее. И под тот же цвет зрелой вишни оттушеваны глаза… Сколько раз останавливалась она украдкой перед зеркалом, искала эти приметы сходства, будила и всей силой вызывала в памяти едва живые, оставшиеся от детства представления об отце…

Силы раненого (их хватило, видимо, только на этот полуживой взгляд) иссякли, и глаз полковника медленно закрылся. А губы продолжали шевелиться. Оле показалось, что раненый произносит одно и то же слово, только она никак не может разобрать его.

Расстелив плащ-палатку, Оля втащила на нее полковника, закрепила края, прислушалась. По-прежнему противно чваркали мины, стучали, споря друг с другом, пулеметы, вздрагивала земля. И по-прежнему смотрел с края воронки матово-ледяной бок осколка.

Мимо с тяжелым гортанным дыханием пробежали один за другим несколько бойцов. Последний пожилой, с густо заросшим лицом солдат заметил ее и, не останавливаясь, крикнул:

— Не мешкай, сестричка, отходим.

И тут только дошло до Оли, что солдаты бежали не в ту сторону. Она привстала, глянула вокруг и похолодела: вдоль речки, сколько видел глаз, мелькали в коротких перебежках отходившие бойцы.

Нащупав в траве ямку и упершись в нее ногами, Оля напряглась всем телом. И плащ-палатка медленно двинулась Вот уже показалась голова, а потом и все грузное тело раненого выползло из воронки. Под палаткой захрустела, попискивая, влажная трава. Писк возобновляется и затихает. Это, значит, сделан еще один рывок. Торопясь, царапая в кровь руки, Оля ползет напрямик к реке. Каждый метр внезапно стал во сто крат длиннее. И кажется, больше мешает сумка, настырнее лезут в глаза выбившиеся из-под пилотки волосы, липнут в поту — некогда поправить когда-то любимую, а теперь ненавистную прядку… И еще так неестественно, с гулкой, утомляющей болью стучит сердце. Каждый удар его будто выговаривает это нежданно воскресшее для нее пугающе-непривычное слово: о-тец… о-тец… о-тец…

Оля верит и не верит в случившееся. И не верит больше потому, что не раз рисовала воображением картину встречи с отцом. То ей чудился длинный штабной коридор. Она идет по нему, а он вдруг выходит из двери. Они почти сталкиваются, он узнает ее… Потом представлялась встреча на дороге. На обычной полевой дороге: ее нагоняет машина, останавливается, в машине — он… А чаще всего Оле чудилось, что они встретятся на вокзале или в поезде… Но чтобы так вот под огнем — такой встречи Оля не представляла…

— К переправе, дочка, к переправе держи!..

Оля вздрагивает, останавливается, испуганно смотрит в лицо раненого — неужели это он крикнул? И назвал дочкой? Но голос снова раздается. Оля поворачивает голову и видит лежащего в наспех отрытом окопчике того самого заросшего солдата, который минуту назад поторапливал ее.

— В ложбину вон ту норови, дура! — хрипло и грубо кричит солдат.

Оля машинально повинуется, круто развертывает вправо. Ей кажется, что солдат знает, кого она тянет за собой на плащ-палатке, и поэтому спешит помочь ей.

Спускаясь в лощинку, она посмотрела туда, где оставался боец, и увидела его бегло стреляющим по невидимым теперь для нее целям.