— Это слезы Бога. Там, где падает такая слеза, — теплеет земля, вырастает цветок, рождается любовь.

— Я уже чувствую, как все вокруг согревается. Скоро будет весна.

Но когда пришел апрель, стаял последний снег и появились маленькие цветки, кучками росшие вдоль забора, Женя тяжело заболела. Вроде бы ничего существенного не было — ни температуры, ни насморка, анализы в норме, однако она с каждым днем слабела: руки и ноги налились тяжестью, даже одеяло стало казаться чугунной плитой, придавившей к кровати. Врач говорил, что надо ложиться в больницу, но Женя медлила, все чего-то ждала — ей казалось, что завтра начнется улучшение, а назавтра становилось только хуже.

Соседка, у которой они покупали иногда молоко, посоветовала Николаю сходить за старухой-ворожеей. Она жила в самом конце поселка у заболоченного пруда, знала разные секреты, травяные настойки. Раньше ее услугами пользовались многие, но потом про старуху забыли, к тому же она была препротивная, страшная на лицо и злая на язык.

— Сходи, вдруг согласится и чем-нибудь поможет. Правда, я очень давно ее не видела, может, померла уже бабка.

Николай долго колотил в дверь, хотел было уходить, когда послышались шаркающие шаги. Бабка, не открывая дверь, стала его расспрашивать. Слышала она плохо: Николай снова и снова объяснял ей — она опять переспрашивала. Он уже потерял надежду, хотел плюнуть, но, наконец, старуха сказала, что придет к вечеру.

Она пришла с полотняным мешочком в руках, села у кровати, положила руку Жене на лоб, долго держала, потом попросила водки.

— Что, растирать будете?

— Зачем растирать, вовнутрь.

— Да она не сможет.

— Дурак ты, парень! Мне надо водки, а не ей.

Она выпила полстакана, опять положила руку на лоб Жене и застыла; потом словно очнулась, допила водку, встала и пошла.

— Вы куда? Уже уходите?

— Ухожу. На кухню. Отвар варить.

Она поила Женю отваром до самого утра, через каждый час, и все время что-то бормотала и бормотала себе под нос. Николай бегал на кухню разогревать питье, а потом сидел в углу и смотрел на Женино красное, горящее лицо. И жалость, и страх, и любовь одновременно переполняли его душу. Иногда он под бормотанье старухи проваливался в сон, но тут же пересиливал себя и старался вновь сидеть прямо и смотреть на Женю. Ему казалось, что если он уснет и не будет смотреть, не будет про себя непрерывно молиться Богу о ее спасении, то одних старухиных отваров и заговоров не хватит, Женя умрет.

Под утро он все-таки заснул и проснулся от тычка в бок. Старуха стояла перед ним.

— Еще водка есть?

Она шумно высосала полный стакан, запила холодной водой и пошла к дверям.

— Вы думаете — поможет? — робко спросил Николай.

— Уже помогло. Спать будет сутки. Не буди, — сказала старуха и ушла, громко хлопнув сначала дверью, а потом калиткой.

Николай попробовал улечься на трех стульях, подстелив пальто, промучался целый час, но не заснул. Тогда он лег поперек кровати, в ноги Жене, и начал проваливаться в липкую темноту. Но, проваливаясь, все время огромным усилием воли он открывал глаза и всматривался в ее лицо, все еще красное, но уже не горевшее, как прежде.

Спал он, видимо, очень долго, потому что, открыв глаза, увидел, что за окном опять темно. Женя была бледна, но дышала ровно и спокойно. Он укрыл ее своим пальто и вышел покурить на улицу…

…Через несколько лет они получили квартиру в городе, в доме жили только летом, да и то недолго. Но обязательно приезжали на Новый год и сидели всю ночь вдвоем, прислушиваясь к тишине за окном, которую временами нарушали только ветер и звук далекой электрички.

Однажды Женя пришла с работы, долго разглядывала себя в зеркало, потом подошла к Николаю. Тот сидел за столом, что-то печатая, она втиснулась ему на колени, погладила по голове:

— Ты весь уже седой! Как время летит!

— Брюнеты вообще рано седеют, а мне, позвольте вам напомнить, уже за сорок.

— Мне, между прочим, тоже. Но у меня ни одного седого волоса, ни на голове, ни в душе.

— Тебе повезло. Ты у меня будешь вечно молодая.

Она вздрогнула, обняла его за шею и прошептала в ухо:

— Я уже восемь лет ничем не болела.

— Ну, и слава Богу!

— Подозрительно. Я думаю, это старуха с ее странным отваром. Мне кажется, что с тех пор мое тело изменилось. Последнее время я это очень остро чувствую.

— При чем здесь старуха?

— А вдруг это был эликсир бессмертия?

Николай захохотал:

— Но это же здорово — иметь вечную жену!

— У вечных жен и мужья должны быть вечные.

— Необязательно. У них обычно много мужей.

— Накаркаешь.

Еще через несколько лет Николай понял, что Женя была права. Она ничуть не менялась. Это было загадочно, и радостно и грустно одновременно, потому что Николай старел, все чаще болел и чувствовал, как можно чувствовать очень близкого человека, что Женя иногда тяготится им. Она все чаще раздражалась, подолгу молчала вечерами в его присутствии. Они почти не ходили вдвоем в гости, избегали всех знакомых — уж слишком явной становилась разница между ними, слишком ярким был контраст между пожилым сутулым мужчиной и ослепительной молодой красавицей, которую чаще принимали за его дочь.

Через пять лет они расстались. Николай сам настоял на этом, а Женя не очень противилась, хотя и плакала несколько ночей подряд. Николай знал, что она кем-то сильно увлечена, мучается, не решаясь заговорить об этом, и решил ей помочь. Решил, что нужно уходить. Он переехал в их загородный дом, так же топил печь вечером и утром, так же ездил по утрам в город, пока не вышел на пенсию. А выйдя, много гулял в лесу и много работал над своей очередной книгой. Женя иногда приезжала, привозила вкусной еды, кормила Николая, несмотря на его протесты, прибирала в доме, а к вечеру он провожал ее до станции. Она была по-прежнему молода, красива, даже, кажется, стала еще красивей с той поры, как они расстались. На перроне она целовала его в губы и быстро, отворачивая лицо, скрывалась в вагоне.

Как-то Николай пошел к старухе. Он стучал в дверь, ждал, снова стучал, но никто не ответил. Ближайшие соседи говорили разное: одни — что умерла, другие — что уехала в город к сыну. Однажды старухин дом сгорел: видимо, забрались бомжи и спьяну подожгли. Последнее время в поселке часто случались пожары.

Иногда он ходил на почту и звонил ей. Слышно было плохо: он кричал, а до нее доносился слабый, будто с другой планеты, голос. Это ее раздражало, она отвечала коротко, односложно, и он в последнее время ни о чем, кроме здоровья, не спрашивал. А спросив, замолкал и молчал, пока она не вешала трубку.

В очередной приезд Женя, неловко посмеиваясь, рассказала, что один очень милый капитан милиции сделал ей новый паспорт.

— Теперь мне официально тридцать два года! Не могу же я с такой внешностью пенсию оформлять. Пришлось, правда, уйти на другую работу.

— Ты выглядишь моложе!

— Спасибо тебе, — она поцеловала его и заплакала.

— Почему ты плачешь?

— Это не я плачу. Это Бог плачет по нашей любви. Помнишь, ты говорил, что любовь — это слезы Бога.

— Не помню.

Потом она получила известие, что Николай погиб — сгорел вместе с домом. Как показало следствие, он, прикрыл трубу, видимо, неплотно закрыл дверцу печки, угорел и не смог выбраться, когда начался пожар. Его уже похоронили, а ей никто не сообщил — не знали, куда сообщать. Женя не ожидала, что его смерть может так на нее подействовать. Она задернула темные шторы и целый день просидела в темноте, раскачиваясь на стуле и воя от горя. Уже ночью вдруг увидела, как будто в кино, как он в горящей одежде пытается встать и неловко, страшно медленно идет через пламя к дверям. К утру Женя забылась и во сне услышала, как звонят в дверь. Звонили долго, а она никак не могла выкарабкаться из вязкой трясины своего забытья. Подруга, которой Женя открыла дверь, ахнула:

— Что с тобой? Ты больна?

— А что?

— Ты ужасно постарела. Выглядишь лет на шестьдесят.