Наверное, Леша и правда несколько засиделся в офисе. Поскольку эффект от поцелуя был подобен пролившемуся в пустыне весеннему ливню. Этот подаренный певицей Дашей поцелуй вдруг открыл целую полосу безумств, начавшуюся с вечера пятницы и закончившуюся только к понедельнику.

Леша пригласил Дашу, и марафон стартовал в пятницу с вечеринки в клубе «Шамбала», программу которой подготовил арт-директор знаменитого парижского клуба «Mezzanine» месье Фабрик Лами. Веселье продолжилось на танцполе в клубе-ресторане «Museum», где собралось большинство столичных модников и вечер вел французский диджей Клод Шалль.

Потом был еще клуб «Jet Set», где правили бал французы из парижского клуба «Man Ray». И были еще клубы. И еще французы. И еще танцполы… Позже рецензии гламурных журналов назвали этот клубный московский сезон «французской интервенцией», «взятием Москвы французами», никак не меньше.

Но Леше было не до французских тонкостей — Леша «зажигал». Он почти не расставался с Дашей.

Леша отключил мобильник, чтобы голос мамы не напоминал ему о существовании «потусторонней жизни». А именно таковой выглядела его обычная жизнь: не слишком реальной! Истинно реальной отныне стала только синеокая Даша. После их общения на танцполах уже нельзя было сказать: «Между ними ничего не было». Поскольку многие движения бывшей стриптизерши были столь откровенны, что сказать «ничего не было» — значило откровенно соврать.

Из всего мелькания лиц и тумана «экстази» Леша запомнил только девушку в очках — с усмешечкой, как у злодея из рода Баскервилей в исполнении актера Янковского в фильме «Собака Баскервилей». Очевидно, образ этой девушки запал в воспаленный Лешин мозг благодаря повторению встреч с ней и запоминающемуся эффектному наряду — алой стеганой юбке и темному топу. Особа эта с роковой, можно сказать, неизменностью возникала у него и его спутницы на пути, куда бы они с Дашей ни перемещались в эти три безумных дня.

Помощник адвоката Леша Карсавин, вообще-то мало что запомнивший, отметил тем не менее, что с этой девушкой в очках они сталкивались. И отчего-то не однажды, а постоянно и везде. Ну, если только не считать Лешиной квартирки, где для него и Даши закончился этот веселый марафон.

Немного похожая серьезностью лица на библиотекаря, а коварством в глазах на конандойловского героя, девушка при знакомстве представилась Дашиной подругой. По-мужски протянула Леше руку и сказала:

— Арина Снежинская.

*

Очевидно, помощник адвоката был не единственным, кому при виде девушки в очках приходил на ум знаменитый роман автора Шерлока Холмса.

Довольно странное прозвище — Стэплтон — уже давно приклеилось к ней. Так называли Арину Снежинскую и в глаза и за глаза многочисленные ее приятельницы и приятели, которых у Арины в Москве было великое множество. Наверное, они намекали при этом на некоторое особое коварство и изощренность ее ума. Даже начальник на работе так ее называл.

А на портрете, сделанном широко известным в узком кругу художником, чье творчество не зря сравнивали с дайджестом истории мировой живописи, Арина была изображена в старинной шляпе с пером, почти как у злодея Гуго Баскервиля. Художник явно «косил» под Джошуа Рейнольдса, короля английского портрета.

Каждому, кто видел этот портрет Снежинской, казалось, что видит он вовсе и не Арину с пером, а прародителя коварных интриганов Гуго Баскервиля или, на худой конец, его потомка Стэплтона! Похоже, самой Арине льстило если не сходство с Гуго и Янковским, то уж с портретами кисти маэстро Джошуа Рейнольдса точно.

Недаром в этот уикенд она появилась на людях в алой стеганой юбке с темным верхом — почти в точности как на одном из полотен Джошуа Рейнольдса. Возродила традицию, так сказать. По портретам этого модного в позапрошлом столетии художника — из его мастерской выходило до полутора сотен полотен в год — дамы когда-то шили себе наряды. Маэстро сам придумывал одежду для тех, кого рисовал. И она становилась модной.

*

Сказать, что утром в понедельник Леша Карсавин чувствовал себя очень плохо, значило не сказать ничего.

Его проницательный патрон адвокат Лащевский, глядя, как юный Карсавин, морщась, тянет чашку за чашкой офисный кофе, даже предложил ему прогуляться. Поскольку такое качество, как милосердие, явно не входило в список добродетелей Лащевского — обычно Лешино начальство демонстрировало нулевую толерантность, то бишь терпимость, — следовало предположить, что Лешин вид мог бы разжалобить и каменную скалу, а не то что каменное сердце адвоката.

— Прогуляться? Выдумаете, это… э-э… не помешает работе? — неуверенно промямлил Карсавин, стараясь не встречаться с шефом взглядом.

— Работе? Скорее ей может помешать присутствие в офисе того жалкого ошметка желе, в который разгульная жизнь превратила ваши мозги. Немедленно убирайтесь на воздух, в спортзал, куда угодно! Ради ваших родителей я на первый раз вас прощаю. Однако не советую вам и далее появляться на службе в таком виде. Это как раз тот случай, когда полное ваше отсутствие — плодотворнее для работы.

В общем, Лащевский все же сжалился.

И Карсавин пошел домой. Он долго стоял под душем, принял еще аспирина. Прослушал автоответчик, заполненный до отказа укорами родителей. И поставил кассету с Дашей, чтобы отключиться от головной боли, пока не начнет действовать аспирин.

Некая мысль, что роман с Дашей может завести его «не туда», правда, возобладала на краткий миг. Вместо Дашиного клипа растревоженный телефонными упреками родных и близких Леша решил было посмотреть запись соревнований серферов в Индонезии. Но… общение с Дашей было экстримом похлеще. Эта волна, накатившая на него, оказалась покруче океанской… И уже так она закрутила его!

Даже будучи вдалеке от певицы, Леша словно бы и не расставался с ней. После некоторых колебаний и подаренную Лащевским для восстановления сил передышку он, очередной раз просмотрев клип, слабовольно решил использовать не по назначению. И уже собирался набрать Дашин номер, как телефон зазвонил сам.

Незнакомый мужской голос в трубке поинтересовался:

— Алексей Карсавин?

— Да.

— Я звоню вам по просьбе инокини.

— Какой еще инокини? Ах да! — вспомнил Карсавин «предыдущую жизнь», отсеченную почти намертво «зажиганием» в клубах.

— По просьбе инокини Евпраксии, — повторил незнакомец.

— Да-да, я слушаю.

— Для вас есть интересная информация.

— Но в чем дело? — засомневался было Алексей. — Почему Трофимова сама не позвонила мне?

— Сестрам запрещено пользоваться телефоном. Однако сестра Евпраксия вспомнила еще кое-что из того, что рассказывала ей родственница. И это может быть вам очень интересно.

— Да? — затаил дыхание Карсавин.

— Через час будьте на углу бульвара и улицы, примыкающей к монастырю, — безапелляционным тоном, заранее отвергающим любую торговлю и переговоры, продиктовал голос.

— Но почему же не в самом монастыре?

— В монастырь не заходите: сестре Евпраксии сделали замечание. Визиты посторонних в таком заведении не поощряются.

Раздались короткие гудки. Леша положил трубку и задумался.

«Возможно, новая информация будет важна для Даши! — решил он. Клубы клубами, а угроза оказаться за решеткой для его девушки и в самом деле оставалась нешуточной. — Патрон прав: для работы все, что я вытворяю, неплодотворно. Роман с клиенткой — нарушение адвокатской этики! Надо заняться делом, работой. Нельзя отказываться от этой встречи… Дождаться Филонова? А что, если тогда уже будет поздно? Когда еще сыщик появится в Москве, он, похоже, человек необязательный… Нет, не стоит упускать шанс получить новую информацию! Что бы дальше ни случилось…»

После двух почти бессонных клубных ночей мозги Лешины работали вяло, постоянно образовывая логические разрывы в мыслительном процессе. И, возможно, вследствие этого, снедаемый к тому же угрызениями совести за нарушение адвокатской этики и жаждущий компенсировать служебное преступление помощью клиентке, то бишь обожаемой Даше, Карсавин пошел на предложенную ему встречу.