Цепляясь одеревеневшими пальцами за ледяную кромку, с трудом выбираюсь обратно Пока растираю застывшие руки, не гляжу на реку. А тем временем моя льдина попадает в затор, и ее притирает и берегу. Без жерди перепрыгиваю с льдины на льдину и снова схожу на проклятый западный берег.

Да, утонуть в этом белом крошеве нетрудно, переправиться невозможно. Ведь вот километр какой-то, а одолеть его нельзя. То-то немцы и не охраняют берег. Эх, плот бы какой-нибудь! Но что поделаешь, ухожу на восток вверх пс течению.

Миную лесок, прохожу полем — ни души. Кроме гулкого ледохода, не слышно ни звука. Что ж это все таки за река?

Вдруг спокойный негромкий голос, словно легким порывом ветерка брошенный мне в лицо, заставляет вздрогнуть:

— Вольке?

Сначала я только удивился. Что такое? Откуда? Снова доносится вкрадчивый голос:

— Вольке!

Еще шаг — и я наступил бы на голову немецкому солдату. Торчит у самых моих ног, как поганый гриб, немецкая каска.

Оружие, оружие у него где? Вот он, торчит из окопа ствол винтовки. «Не успеет выстрелить», — решаю я и тихо взвожу курок пистолета.

Но лучше бы без шума, без стрельбы: где-нибудь поблизости должны быть другие посты. К тому же солдат сейчас видит, не меня, а немецкого обер-ефрейтора. Каска, шинель, автомат — вот и пригодились.

— А… аллес ин орднунг! — Я устало махнул рукой.

Солдат в окопе даже не проводил меня взглядом, когда я прошагал дальше по берегу. Замерз, видно, не до этого… А у меня под ногами вместо сырой, податливой земли вдруг оказалась гладкая площадка. Притопнул ногой — асфальт. Глянул влево в темноте заметны еще более темные, чернее ночи, огромные кубы зданий в несколько этажей. Город!

Я на набережной! Справа река, слева большие дома. За крышами ближних домов чернеют другие они уступами поднимаются вверх. Город подымается высоко по берегу, края его не видать…

Брожу в темноте по городу, ищу какой-нибудь необитаемый дом: надо же добыть провизию. Иначе, чувствую я, не выбраться. Откуда же взяться силам — столько времени не было ничего во рту, кроме талой воды, ягод шиповника да одного солдатского сухаря! Если бы не сухарь из Лешиного «энзе», не дойти бы и до этого города.

Захожу в один из дворов. Перехожу в соседний двор. От легкого толчка открылась дверь какого-то флигелька. Медленно, ощупью — не свалить бы чего ненароком — двигаюсь по узкому, заставленному громоздкими ящиками коридору, то и дело ударяюсь об острые выступы. Коридор заставлен шкафами. Вскрываю дверцы. На полках баночки, кулечки и что-то рассыпчатое.

— Продукты, — шепчу я, — продукты!

Наконец-то подкреплюсь, черт возьми! Конечной не очень-то наешься крупой, лапшой да сухими макаронами, но и это благо! Хожу я возле своих запасов с набитым крупой ртом, радуюсь. Попалась банка с маринованными огурцами — хорошо! Банка с повидлом — пир. Поспешно ухожу, рассовав по карманам все, что нашел съедобного.

Надо обязательно до рассвета выбраться из города, и я прибавляю шаг.

На восточной окраине города вдоль крутого обрыва тянутся окопы. Над брустверами виднеется множество касок. Кое-где вспыхивают огоньки папирос. Хотел проползти у самого обрыва — не вышло: окоп заканчивается пулеметной площадкой, с которой то и дело к тому берегу летят трассирующие пули. Впереди, значит, из города дороги нет.

Терпеть больше нельзя, не могу: — ноги и руки со всем костенеют, а это значит — не смогу стрелять.

Вылезаю из-под куста и сажусь совершенно открыто, на виду у всех. Не забываю, конечно, при этом напялить каску и накинуть на плечи зеленую шинель. Сижу так же, как метрах в двухстах от меня сидят на пригорке два немецких солдата. Разогрел руки, обтер пистолет, огляделся. Несколько немцев поглядывало в мою сторону, но их взгляды на мне не задержались: вряд ли кто заподозрит, что враг может сидеть вот этак на виду у всего города.

Ближе всех, словно часовой, охраняющий подступы к городу, стоит на горке у высокого берега дом, похожий на средневековый замок. Из башен замка, наверно, открывается отличный обзор, но вряд ли там сидят наблюдатели. Именно потому, что там может находиться наблюдательный пункт. Внезапный разрыв снаряда — и замок становится невидимым за сизо-красным облаком дыма и кирпичной пыли. Еще снаряд, еще… Это наши семидесятишестимиллиметровые дивизионки — только у них такой звонкий, нетрескучий разрыв — бьют из-за реки, Да, по всему видно, что этот дом давно пристрелян — прямые попадания следуют одно за другим; судя по всему, дом пуст, во всяком случае, никто оттуда не появился после обстрела, никто не прятался, Чуть позже снова доносятся выстрелы.

— Один, два, три, четыре… Один, два, три, четыре, — считаю я. — Батарея. Еще одна…

И снова загудел воздух над моей головой. В дело вступили новые батареи. Тучи пыли и дыма взвиваются на восточной окраине города. Солдаты выскакивают из домов, опрометью бегут в окопы, в укрытия..

Эх, рацию бы мне! Впрочем, не надо рации: ясно, что наблюдатели на батареях видят город.

Кто из гитлеровцев успел добраться до щелей и окопов — залег там, а кто не успел, лег наземь. Я быстро надеваю шинель, бегом спускаюсь вниз… Сейчас можно перебежать в какое нибудь укрытое место, не вызывая подозрений, Тот, кто увидит, что я бегу, не удивится: вокруг рвутся снаряды.

Огонь утихает не сразу после того, как я добрался до замка. С ходу нырнул в пролом стены. Наконец-то скрыт от наблюдения! Что же, здесь за какой-нибудь грудой обломков можно переждать до темноты. Дом хорошо пристрелян нашей артиллерией и вряд ли привлечет к себе других постояльцев.

Сквозь большую дыру в потолке сыплются осколки черепицы — еще один снаряд влепили сюда с того берега. Н-да, от осколков тут не укроешься — крыша разбита, в потолке прорехи: потрудилась корпусная артиллерия.

В первом этаже уцелела столовая. Судя по тому, что на столе почти все осталось нетронутым, хозяева очень торопились убраться отсюда.

Я растерялся от изобилия еды, которая вдруг оказалось перед глазами. Не знаешь, за что и приняться, даже голод исчез. От радости, что ли? Но едва уселся за стол и принялся за оставленные немцами мясные консервы, как у входа в дом раздались голоса. Приходится, набив карманы каким-то печеньем, бесшумно ретироваться в дальние комнаты.

Немцы уже в столовой. Через выбитое взрывной волной окно выскакиваю наружу.

Не бежать! Спокойнее, обер-ефрейтор! Медленно, ровным шагом отхожу от окна и заворачиваю за угол, перехожу через небольшой дворик. Впереди, пониже замка, уцелел еще одни двухэтажный домик с высокой трубою и флюгером. И я перебегаю к нему по усыпанной осколками дорожке.

На втором этаже пустого дома две комнаты и темный чулан. Одна из них заперта на ключ, не войдешь. Большое окно второй комнаты выходит на восток, и еще маленькое окошко на запад — что может быть удобнее? Осторожно выглядываю в сторону города, который я назвал Гроссеном, вижу замок, а рядом с ним окапываются немецкие солдаты. Значит, точно — наши неподалеку.

Затем перехожу к окну, смотрящему на восток, — и дыхание перехватывает от радости. Смутно вижу наши окопы, мерцает огоньками передний край. Вижу, вижу своих! И разом рождается ощущение силы: наши рядом! Значит, обязательно дойду!..

Внизу, когда я осматривал первый этаж, помнится, валялась, как всюду теперь, груда военной амуниции. И из нее выглядывали окуляры бинокля.

На негнущихся, отяжелевших ногах скатываюсь вниз по лестнице.

Так и есть! Вот он. Десятикратный. Цейс. Ну, послужи-ка ты, «цейсс», на советскую разведку!

Снова я у окна, теперь уж на чердаке дома. Вот они, совсем рядом, руку протяни и потрогай наши позиции. Знал бы, цейс, кого ты так порадовал и обнадежил…

А немцы? Ну, они-то теперь у меня как на ладони. Рацию бы!

Так сижу до темноты. Жарко. Впервые после долгих блужданий я согрелся так основательно. Клонит в сон, но каждая новая деталь в обороне противника заставляет все больше и больше напрягать внимание.