— Ну, уж и черпай! — проговорила Анна, смутившись высоких слов Жанны. — Скажете тоже!..
Последние слова прозвучали сердито. На полатях завозился Генка, свесил белобрысую голову:
— Мам, чо ты?
— Спи, спи, — сказала Анна, — гостья у нас.
Лохматая Генкина голова скрылась за трубой, и Жанна сказала шепотом:
— Давайте-ка спать.
Она разделась, легла к стенке. Спросила Анну:
— А вы кем работаете? Наверное, завфермой? Или дояркой?
— Нет, — нехотя ответила Анна, — не в колхозе я. Кассиром я… В сельпо. Колхоз у нас слабый… Много не заработаешь.
— А-а! — протянула сквозь сон Жанна.
Анна погасила свет, сняла платье, прошлась по лунной дорожке к окну, где стояло новенькое трюмо, и погляделась в зеркало. И увидела бледную от лунного света женщину — с сильными бедрами и крепкими руками, красивыми, стройными ногами, совсем не старую и вполне способную нарожать еще кучу детей. Анна легла в постель рядом с девчонкой, увидела нарядную городскую рубашку с кружевными каемочками, задела рукой мягкое девичье плечо, и глухое раздражение неожиданно овладело ею.
«Дура ты, Анна, дура, — думала она. — Нашла перед кем таять. Сбежит через полгода эта барышня в город, к своим кавалерам. Вот вспомни себя, Анна. А ты ведь покрепче этой крали была. Посильнее. И дольше ты продержалась на своем месте, чем эта продержится».
Анна лежала, закинув руки, и думала о себе.
…Как все это было, когда вернулась она домой после техникума? Анька, голенастая Анька, и вдруг агрономша. Мужики открыто смеялись, бабы пальцем показывали… Да и то правда, какая там была она агрономша! Девчонка на побегушках. Анька — туда, Анька — сюда! Уж только потом, года через три, стали ей кланяться при встрече.
Потом война началась. Выбрали ее в председатели. Разве мало пота она за войну пролила? Разве мало хлеба на фронт отправила? Слава была. В газетах портреты печатали. Медаль «За трудовую доблесть» вручили. За доблесть… Теперь эта доблесть где-то в сундуке нафталинится.
Все радовалась тогда, что в девках засиделась, что некого у нее на войне отнимать…
Пришли с войны солдаты. Анну не обидели, сделали главным агрономом. Нашелся Серега. Моложе ее. По деревне бабы сплетни пустили — окрутила, мол, Анна Серегу. Потом Генка родился. А Серега все свое — какая ты жена, вечерам приходишь, тебя нет, утрам уходишь, тебя тоже нет. Какая ты мать, сына неделями не видишь.
Серега шофер, хоть в деревне, хоть в городе — все равно где баранку крутить. А она-то агроном.
Начались в доме ссоры. А тут еще дела в колхозе плохие, и во всем ее винят, Анну. Ушла Анна кассирам. Обиделась на людей за то, что винили, на землю за то, что перестала слушать ее… Десять лет кассирам! Десять лет в обиде. И все десять лет тоска какая-то. Зарплата два раза в месяц. Отработала свое, в пять часов дома. А где он, дом-то? Серега в райцентре устроился, гоняет на своем «газе» по району. «Надежнее, говорит, с точки зрения материальной». Да, уж деньги у них всегда есть, и обстановка вся новая. А что толку?.. Приходили ведь, звали в колхоз вернуться. Серега гостей выставил. Людей выставить можно, это не трудно…
Анна тяжко вздохнула, повернулась на бок. Заскрипели пружины в матраце.
Сладко зевнула во сне девчонка. Анна покосилась на нее. Вот агрономша тоже… Едет в Селезни. Верит… Будто кто ее ждет там. Анна припомнила селезневские поля — действительно, оплошная глина, какая там кукуруза, к лешим. А эта верит. И что за дурак вздумал там сеять кукурузу?
Ах, Жанна ты, Жанна! Ну, не уедешь ты обратно, ну упрямая ты, может… А толку, толку-то?.. Сколько слез у тебя впереди? Пока человеком станешь, если станешь…
Анна ворочалась, скрипели пружины кровати, а сон все не шел. Словно кто-то следил за ней из темноты. Громко стучали ходики, бегали, поблескивая в сером свете луны, то вправо, то влево глаза железного котенка. Смотрит котенок то на Анну, то на гостью. Будто все понимает, да ничего не говорит, только смотрит. Только смотрит…
И снова глухая неприязнь к этой девчонке нахлынула на Анну. Она повернулась к ней спиной, решив не думать ни о чем больше. Она лежала, разглядывая трещины в половицах. А сон нее не шел…
Окошко задрожало, Анна вскочила и тотчас увидела, что это Иван Дмитриевич постукивает по стеклу длинным кнутовищем.
— Буди агрономшу, Анна, — крикнул он.
…Они вышли на улицу — Анна в своей нарядной борчатке в талию, высокая, сильная, и неприметная девчонка в грубом, ниже пят, тулупе. На дороге всхрапывала лошадь.
— Спасибо вам! — улыбаясь, сказала Жанна. — За ужин, за ночлег.
— Пустое, — отвернувшись, ответила Анна и добавила через силу: — Заезжайте еще.
Она посмотрела на небо и вдруг увидела над ближними тополями крупные, яркие звезды.
— Видите, — сказала Жанна, — звезды здесь какие близкие! Дотянуться можно!
— Ну, ну, — усмехнулась Анна. — Попробуй, дотянись. Многие тут пробовали, не ты первая…
Сказала она это шутливо, но получилось резко, грубовато. Даже Иван Дмитриевич услышал с саней, повернул к ним голову в мохнатом треухе.
Жанна засмеялась и протянула Анне руку.
— Спасибо вам! Попробую!
Анне вдруг стало стыдно и за грубость и за неоправданную неприязнь к этой девчонке. Она хотела сказать ей что-нибудь доброе, хорошее, но не успела. Иван Дмитриевич громко причмокнул, и сани бодро побежали по скрипящему ночному снегу.
Анна вернулась в сенки, протянула впотьмах руку к ведру и зачерпнула ковшиком студеной воды. Вода обожгла горло. Жадными глотками Анна напилась, подержала пустой ковшик в руке, усмехнулась. Зацепила ковшик за край ведра, и он заплясал на воде, поблескивая медными боками.
Анна медленно пересекла горницу, подошла к кровати, минуту постояла, перебирая в памяти подробности минувшей ночи, и вдруг, всхлипнув, ткнулась в подушку.
Тоненько тренькнули пружины. На полатях сладко всхрапнул Генка.
Лиханов Альберт Анатольевич
А. Лиханову 30 лет. Родился он в Кирове, окончил Свердловский университет, работал редактором Кировской молодежной газеты, собкором «Комсомольской правды» в Новосибирске. Сейчас на комсомольской работе.
«Юрка Гагарин, тезка космонавта» — вторая книга молодого автора, первая — повесть «Да будет солнце!» вышла в Кирове, рассказы печатались в журналах «Юность» и «Смена».
