Потом выступали и выступали люди — секретарь парткома, комсомольский наш секретарь Володя Литвинов, мастера, рабочие. Все страшно волновались, когда говорили, голоса их дрожали; я волновался вместе с ними, будто сам выступал, и теплый комок то и дело подкатывался к горлу, и потом долго приходилось его глотать, думая о чем-нибудь другом.

А на грузовик поставили Матвеича, самого старого и самого опытного прокатчика, нашего мастера.

— Ну дак вот, — сказал он вдруг совсем не торжественно. — Как видите, люди добрые, один Гагарин у нас в бригаде уже есть.

Все засмеялись.

— Правда, не Юрий Алексеевич пока, а только Юрий Павлович.

Площадь снова засмеялась.

Матвеич подождал тишины и сказал:

— Ну да это ничего, наш Юра от Гагарина-космонавта не отстанет. — Он похлопал Юрку по плечу, тот совсем осоловел, повесил голову, и даже от нас было видно, как просвечивают на солнце его красные уши.

— Дак вот, — снова сказал Матвеич, — потолковали мы тут с ребятами и решили записать Юрия Алексеевича к нам в бригаду и работать за него. Дак вот…

У меня за спиной кто-то хихикнул над этим «даквотом», но я и ухом не шевельнул. Со мной лично Матвеич не советовался, но я, конечно, был за!

— Дак вот, — опять повторил Матвеич, — а зарплату его отдадим в фонд мира! А что?! — Он поглядел по сторонам, будто ища поддержки наших ребят, но ему захлопали, и он стал слезать с грузовика. И вдруг спохватился, вернулся к красному столу и сказал:

— Значит, теперь в нашей бригаде двое Гагариных! Вот так!

Все опять засмеялись. Очень смешливое было у всех настроение.

Потом зачитывали текст телеграммы космонавту от завода и проголосовали, что подпишут ее директор, секретарь парткома, комсомольский секретарь и еще наш Юрка Гагарин, как тезка космонавта.

Анка сказала мне, что хорошо бы телеграмму передать прямо в космос, а я ответил, что это невозможно, потому что сейчас, наверное, везде митинги и сколько таких телеграмм наберется.

Митинг кончился, а люди не расходились. Восторженный динамик орал песни. И вдруг все оборвалось на полуслове, и только что-то потрескивало в динамике. Все притихли, ждали. «Как он там?» — подумал я про Гагарина. Анка вздохнула, внимательно слушая потрескивание динамика. И вдруг тишину взорвал ликующий голос:

— Внимание!.. Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Через несколько минут мы передадим важное сообщение!

Площадь колыхнулась и замерла, слушая, как Левитан повторяет эти слова. Снова наступила тишина. И вот наконец, наконец-то Левитан заговорил, и мне показалось, слова рвутся из него, а он сдерживает их, чтоб не заторопиться, сказать все спокойно и понятно. Но спокойно у него не получалось.

— Об успешном!.. возвращении!.. человека!.. из первого!.. космического!.. полета!..

Я подумал: ну вот, вот сейчас он сорвется и крикнет «ура», даже так, не видя его, я чувствовал, как хочется ему закричать.

Невидимая волна, которая шла от сердца Левитана, а к нему еще от кого-то (наверное, и от Гагарина тоже), захлестнула меня и всех, кто был со мной рядом на этой большой площади.

Будто смерч пронесся по заводскому двору и рванул в небо сотни замасленных ушанок, стареньких рабочих кепок.

— Ура-а-а! Слава Гагарину!

Никто еще не видел его портретов, не знал в лицо, но радовался каждый так, будто это его сын, брат, друг летел там, в черном, светящемся небе…

Люди обнимались, целовались, смеялись. А какая-то женщина рядом со мной вдруг сказала:

— Как в победу!

И заплакала.

На другой день Матвеич спросил меня хмурясь:

— Ну, где твой дружок?

— Юрка?

— Кто ж еще, как не Юрка?

— Не знаю, Иван Матвеич! Может, заболел?

Матвеич недовольно хмыкнул:

— Придумал, когда болеть! — и ушел вдоль пролета.

Потом в цех влетела Анка и сразу направилась ко мне.

— Привет, Вовка! — сказала она. — Видал?

И показала газету. На первой странице был большой портрет Юрия Гагарина, космонавта.

— Видал?! — крикнула она так, будто это ее портрет напечатали.

— А теперь сюда смотри!

Она перевернула газету, и я увидел нашего Юрку. Пониже была статейка и подпись — Ю. Гагарин, рабочий. И заголовок: «Слово — тезке космонавта».

— Во дает, — сказал я.

Газета сразу пошла по рукам, а когда попала к Матвеичу, он отстранил ее от себя, потом присел на лавочку, достал из кармана огромный носовик, высморкался, нацепил на нос очки в железной оправе (он их называл — производственные, а на всяких совещаниях надевал другие — с роговыми дужками) и стал внимательно читать Юркину статейку. А когда прочел, посмотрел на меня строго и спросил:

— Может, и вправду заболел?

Я пожал плечами. Он подумал еще и сказал нам с Анкой:

— Вот что, молодежь. Загляните-ка к нему после работы. Вдруг и впрямь заболел наш Гагарин? — Он улыбнулся. — От нервного потрясения?

…Анка ждала меня у проходной. Мы с Юркой жили по соседству. Я буквально пропадал у него, когда мы учились в школе. Оба мы тогда собирали марки, и Юркина мать Мария Михайловна частенько, бывало, шугала нас с этими марками:

— Делать вам нечего, балбесы. Наносили бы лучше воды.

И мы с Юркой брали ведра и тоскливо шли к колонке.

Мария Михайловна мыла пол. В калошах на босу ногу шлепала по желтеньким половицам, яростно драила их тряпкой, и половицы становились еще желтей и будто праздничней.

— А-а, — сказала она, — это вы? А мой ушляндал куда-то. Пришел с работы, костюм новый надел, схватил кусок и удрал.

Мы кивнули и пошли обратно, а Мария Михайловна спросила вслед:

— Вов! А Вов! Слыхал, однофамилец-то наш, а? — Она улыбалась. — Меня на работе все поздравляют. Уж не сродственник ли, говорят!

— Слышали, Марь Михална! — крикнул я. — Слышали! Поздравляем вас!

Когда мы вышли на улицу, Анка сказала вдруг страшно серьезным голосом:

— Ты знаешь, Володя, я волнуюсь за Юрку. Ведь это очень трудно — перенести славу!

— Вот ерунда какая! — ответил я. — Слава-то не его, так что как-нибудь переживет твой Юрка. Пойдем-ка лучше, Анка, в театр.

Я небрежно вытащил два пригласительных билета и помахал ими. Сердце у меня стучало громко, с перебоями. Но голос был спокойный.

— Там сегодня вечер в честь Гагарина. Не нашего, конечно. «Торжественная часть. Праздничный концерт. Буфет», — прочитал я, а сам с тревогой ждал, что ответит Анка. Но она будто и не слышала меня.

— Идем? — повторил я.

— Идем, — ответила она, думая о чем-то. — Во сколько начало?

— В семь.

— Без пятнадцати под часами…

…Было уже без пяти, а она все не шла. Я решил подождать еще две минуты и ругнуть Анку, когда она появится, чтоб не имела такой привычки — опаздывать. И тут я увидел ее. Она ковыляла на своих шпильках с предельной скоростью, а рядом, взяв ее под руку, вышагивал Юрка. Они промчались мимо меня, совсем близко, и от Анки пахнуло какими-то приятными, весенними духами. Я стоял, ошарашенный, и как истукан смотрел им вслед. Вдруг они остановились, словно вспомнили что-то, Анка обернулась, увидела меня и крикнула:

— Вова! Опаздываем! Давай скорей!

Хорошенькое дело, будто я был виноват, что она опоздала! Они опоздали.

Я не торопясь подошел к ним и спросил Юрку:

— Ты где сегодня был?

— А-а! — отмахнулся Юрка. — Давай короче! Где билеты?

И они ринулись к театральным дверям.

Я от них отстал, и билетерша еле пустила меня в партер. Занавес был уже раздвинут, на сцене за длинным столом сидели какие-то люди, а за ними, на заднике, висел огромный портрет космонавта.

Наступая на ноги и на каждом шагу извиняясь, я добрался до своего места. Рядом сидела Анка и как завороженная смотрела на сцену.

— А где Юрка? — спросил я.

Анка молча кивнула на сцену. Я пригляделся и увидел Юрку в президиуме, рядом с председателем, который что-то говорил и все время улыбался.