— Навязали мне на голову этого стервеца — бушевал он, поднимая ведро с маслом, в котором была выедена огромная пещера, — вот погодите, я наделаю из него котлет! — Заглянув в ведро и увидев колоссальные размеры причиненного убытка, он окончательно взбеленился и, поминая всех родителей на свете, выгнал нас из палатки.

— Ух, не могу! Ой, дайте мне вздохнуть! — стонал от хохота Саша. — Вы поглядите на него! Полведра масла!! Он же въелся в него, как врубмашина!

— Да подожди ты, Саша, — пытаюсь я остановить этот водопад веселья. — Дело-то серьезное. Понимаешь, пол-ведра масла…

— Серьезнее и бить не может, — продолжает хохотать Саша. — Да ты не ругайся, Миша, — кричит он, заикаясь от смеха, в сторону кухни, — я возмещу тебе убытки!

— Ну ладно, перестань ты, наконец, слышишь? Дело то не в Мише!

— А в ком же? — Саша вдруг замолкает.

— В медвежонке, конечно. Ты думаешь, можно безнаказанно съесть столько масла?

Саша сразу становится серьезным.

— В самом деле, — говорит он, оглядываясь на Малышку, — я об этом не подумал.

Медвежонок подошел к коряге и терся об нее головой, пытаясь освободиться от попавшего в уши масла. По пути от палатки он успел вываляться в песке; к слипшейся шерсти пристали щепки и обрывки бумаги. Рутил оживленно суетился вокруг приятеля, но близко к нему не подходил. Впрочем, и медвежонок был слишком занят своими делами.

— Неужели подохнет?

— От масла еще никто не подыхал, — говорит вышедший из палатки Михаил, — но пронести его должно как следует.

Вскоре Малышка с лихвой расплатился за чревоугодие. Лагерь и вся округа вплоть до дальнего затона, где Гоша ловил хариусов, огласились жалобными воплями медвежонка.

Действие топленого масла оказалось просто невероятным. Несчастного Малышку выворачивало наизнанку; казалось, этим потрясающим спазмам не будет конца. Мы столпились вокруг плачущего и стонущего медвежонка и молча смотрели, как он корчится от боли. Вся площадка у коряги была скользкой от извергнутой слизистой массив.

— Неужели нельзя ничем помочь? — мрачно спросил прибежавший на шум Гоша.

Чем же ему поможешь? Пока желудок все не выбросит — не успокоится, в этом и есть помощь.

Медвежонок стонал еще долго. В конце концов он затих и скорчился в маленький грязный клубок у своей коряги.

— Может, его перенести оттуда? Уж очень там заблевано.

— Не стоит трогать, пусть отлежится! Гоша, посмотри, не слишком ли туга петля.

— Нет, ничего, можно ладонь просунуть.

— Ну пусть лежит до утра. Поправится. Идем ужинать!

В долину спустился прозрачный северный вечер. Побледнели облака, громче зашумела быстрая Армань. Медленно махая черными крыльями, пролетел ворон. Выкурив на ночь по папиросе, мы разошлись от костра в палатки. Мне расхотелось удить рыбу; да и было уже поздно. Засыпая, я слышал, как возится в ногах у Саши Рутил. Наконец и он, уткнувшись в пушистый хвост, громко, как человек, вздохнул и замолк.

Я спал неспокойно. Мне все мерещились стоны бедного Малышки. Сквозь сон иногда казалось, что за палаткой что-то шевелится. Несколько раз я порывался встать, но было лень выйти из согретой нашим дыханием палатки, и я опять засыпан.

Утром меня разбудил удивленный возглас Миши. Как обычно, он вышел на восходе солнца готовить завтрак и первым обнаружил новость:

— Медвежонок пропал!

В один момент все были на ногах,

— Что за черт, куда он мог деться?

— Я говорил, что петлю нужно обвязать потуже! — негодовал Саша.

— Ты что, хотел, чтобы он Удавился? Бедняга и без того чуть не подох вчера вечером! — К моему удивлению, это говорит уже забывший о масле Миша.

— Скорее идите сюда, — закричал отошедший от палаток Гоша, — посмотрите, какие здесь следы!

Шагах в тридцати от лагеря отпечаталась на песке огромная медвежья лапа.

— Вот оно что! — присвистнул Миша. — Нашла-таки!

— Неужели медведица?

— А кто же больше, конечно, она! Мать всегда разыщет свое дите!

Теперь только я понял, что за шум беспокоил меня ночью. Хорошо, что я послушался лени и не вылез из- под одеяла!

Тот, кто проводил дни на берегу большой горной реки и чьи глаза смотрели, а уши слушали, поверит, что она мало чем отличается от существа одушевленного. Жизнь ее многообразна, настроения изменчивы, а облик меняется ежечасно. Утром, когда золотые лучи скользят по гребешкам перекатов, Армань ласково мурлычет и нежится в своем каменистом ложе. Затем в яркий полдень, помутнев и наполнясь водой от тающих в горах снегов, она с рокотом волочит по дну крупные валуны гранитов и песчаников. К вечеру, когда прячутся птицы и падает ветер, река еще долго шумит и кипит среди затихшего леса и посиневших гор. Ночью она утомленно сникает у берегового утеса, а на рассвете едва слышно дышит, как уснувший младенец.

Зато в гневе — в грозу и половодье — Армань рычит свирепой медведицей, и тогда к ней не подступиться!

В этот тихий вечер река еле плещется у наших палаток, смывая с берегов солнечный зной и дневные заботы, И люди и лошади собрались вокруг густо дымящего костра, над которым тучей пляшут комары. Люди держат кружки с остывающим чаем, лошади непрерывно кланяются дымному столбу и обмахивают себя и друг друга длинными сибирскими хвостами.

— И ведь как увела, стерва, — продолжает негодовать Гоша, — лошадей не потревожила, Рутил не проснулся!

— Рутила за ноги тащи, не проснется! — бурчит Миша.

— Чего на собаку валишь, — защищает любимца Саша, — разве она виновата, что мы ее из палатки не выпускаем!

— Конечно, Рутил тут ни при чем, — вступаюсь за щенка и я. — Медведица, вероятно, подманила малыша издали. Они ведь очень сообразительны!

— Не говорите, — подхватывает Гоша, — до того умны, что человеку не уступят!

— Ну, хватил — человеку!

— А что ты думаешь! Вот я знаю случай…

— Опять случай?

Да я сам с дядей Петей…

— А может; тетей Маней? — не унимается Миша.

— Ну что вы, ребята, пристали к парию! Не даете слова сказать. Не все же он врет!

— Это я-то вру? — На рябой физиономии Гоши столько возмущения, что мы дружно смеемся.

— Не хотите, не надо; я могу и помолчать, умных людей послушать!

Завернув огромную козью ножку и доверху засыпав ее махоркой, Гоша ловка выхватывает из костра горящий сучок и пускает к небу клуб едкого дыма.

— Не обижайся, землячок, — примирительно говорит Миша, — я ведь это шутю. Валяй про дядю Петю!

Гоша, однако, дымит козьей ножкой и молчит. На самом деле он вовсе не обижен, но в таких случаях любит покуражиться и идет на мировую, лишь уверясь в полной своей победе и смирении противника

Я вступаю в разговор; мои слова для него — белый флаг капитуляции.

— Вот вы не верите нам с Гошей, а медведи в самом деле умнее многих животных. Недаром с незапамятных времен люди считают их в родстве с собой. Вы же знаете, что якуты и вообще все коренные Жители Сибири приписывают медведю человеческие свойства. Говоря о нем «хозяин тайги», мы по древней традиции признаем за ним естественное право на господство в лесу. Мне кажется, он и сам считает себя хозяином, а в нас видит опасных и незаконных посягателей на его власть.

Гоша молчит, но по его лицу плывет еле сдерживаемая улыбка. Теперь мы с ним в одном лагере, и его торжество очевидно!

— Медведь не только сообразителен. Как и все сильные существа, он великодушен, и это особенно роднит его с человеком. Я вспомнил сейчас одну маленькую историю, и если бы не ваше неверие…

— Это они не верят, а я верю! — поспешно перебивает меня Гоша.

Впрочем, я и без того знаю, что он может слушать с такой же готовностью; как и говорить. Саша с Мишей, смеясь, клянутся, что они никогда всерьез не сомневались в наших словах и выдающихся способностях медведей.