Как только спал дневной зной, в воздух поднялись тучи комаров. Они лезли в глаза, облепляли влажную от пота шею и глубоко пробирались за воротник и рукава легкой куртки. Мы спустили накомарники, но сейчас же их сбросили: за частую сетку совсем не проникал ветерок и дышать было невозможно. Не очень помогало и недавно изобретенное средство — диметилфталат. Мы смазывали им лицо, руки, шею, но он быстро смывался потом, и над нами вновь повисала звенящая пелена комаров.

…Солнце уже спустилось к верхушкам гор, когда из-за крутой белой скалы с бахромой стланика показалась широкая водная гладь. Мы останавливаемся.

У нависших обрывов беззвучно плещется озеро. Между скалами спускаются к воде задернованные склоны. Над узкими песчаными косами колышется под вечерним ветерком тростник. Косые лучи солнца бегут по воде и, преломляясь в мелких гребешках волн, расцвечивают их радужными бликами.

— Кто бы поверил, что бесцветная вода может быть и красной, и желтой, и фиолетовой, и синей! — говорит, любуясь удивительной картиной, Сережа.

— Да, многих художников обвиняли в ненатуральности красок, а ведь они старались возможно точнее изобразить на полотне то, что видел их глаз. Эту воду можно передать сейчас только разноцветными пятнами!

Мы выбираем ровную площадку между лиственницами и с облегчением сбрасываем груз. Бедные натруженные плечи и ноги горят как в огне. За нами не меньше двадцати километров пути по каменистым тропинкам. Для первого дня это совсем не мало!

— Я разожгу костер и буду готовить чай, — говорю я Сереже, — а ты наруби веток стланика для постели. К изголовью найди какой-нибудь пенек поровнее.

Через несколько минут над маленькой площадкой вырос столб смолистого дыма. Он изогнулся по склону и, цепляясь за верхушки деревьев, пополз вверх по долине. Я спустился к берегу и, наполнив котелок, повесил его над быстро разгоревшимся костром. Потом долго и с невыразимым наслаждением мыл ледяной водой руки, ноги, лицо и шею. Когда я опять вернулся к костру, вода в котелке уже бурлила ключом.

Подогревая мясные консервы и разложив на листьях папоротника жареных хариусов, хлеб, масло и сахар, я слушаю, как на берегу фыркает и плещется мой молодой спутник. Солнце окончательно уходит за гору, и на небе остаются лишь легкие, как пена, малиновые облака.

— В такие минуты усталость как рукой снимает! — говорит, подсаживаясь к костру, Сережа. Его обычно бледное лицо сейчас разрумянилось от купания, а здоровые зубы блестят в довольной улыбке.

Часа через два, натаскав громадную кучу сухостоя и сунув в костер несколько ярко запылавших комлей стланика, мы устраиваемся на пружинящем смолистом ложе. Из плащей, ватников, одеял и рюкзаков мы наладили вполне удобную постель и, лежа на спине, с наслаждением курим перед сном. Вверху светлое небо с неяркими северными звездами, внизу еще теплая от дневного зноя почва. Чего еще желать утомленному человеку?

Утром я проснулся первым. Над неподвижным озером висел прозрачный туман. Недалеко от берега плыл выводок каменушек; сзади тянулся расходящийся шлейф ряби. Прикрывавший нас большой зеленый плащ был мокрым от росы. Осторожно, чтобы не разбудить Сережу, я вылез из-под одеяла и подбросил дров в почти угасший костер.

Запахло золой и дымом. Внизу под обрывом плеснула большая рыба.

Здесь должны водиться огромнейшие хариусы! Как жалко, что у нас нет времени поудить! Если бы мы не потеряли двух дней на ожидание, можно было бы задержаться часика на два.

Треск горящих сучьев разбудил Сережу.

— Лошади не проходили? — спросил он еще сонным голосом.

— Конечно, нет! Ведь мы стоим почти на тропинке, и миновать нас они не могут. Может, они тоже заночевали где-нибудь поблизости?

Однако посланных от Кейвуса нигде нет. Сколько мы ни вглядываемся в ослепительную утреннюю даль, вьющаяся между камнями тропинка по-прежнему пустынна.

Из густых зарослей осоки поднялась небольшая стая гусей. Медленно махая громадными крыльями, они полетели куда-то в сторону. Солнце отсвечивало на серых перьях; гортанный звонкий крик разнесся над равниной.

— До чего люблю гусиный переклик!

— Правда! Вот не думал, что у гусей такой красивый голос!

— Но что же их спугнуло? Во всяком случае не мы. Может быть, по тому болоту идут лошади Кейвуса?

Мы наскоро съедаем свой завтрак и, запив его чаем, отправляемся дальше.

За озером долина неожиданно и сильно расширилась. Склоны отошли далеко в сторону и сделались гораздо более пологими. Вместо крутых белых обрывов над редкими лиственницами теперь поднимаются невысокие причудливые скалы розово-серого цвета.

— Судя по всем признакам, вулканические лавы и туфы сменились здесь гранитами, — отвечаю я Сереже, которого заинтересовало это резкое изменение пейзажа.

Действительно, когда мы, ныряя в высокотравье и безнадежно потеряв в нем тропинку, пересекали заболоченную равнину, перед нами оказался пологий склон с гранитной щебенкой.

— Вот и граниты, вернее, гранито-гнейсы. Посмотри, как они разлистованы и изменены. Это очень древние

породы. Их структура связана с колоссальным давлением в недрах земли, которое им когда-то пришлось испытать,

— Они намного древнее тех лав?

— О, по крайней мере на полтора миллиарда лет! Эти гранито-гнейсы относятся к архею, самому древнему периоду истории Земли.

Сережа с уважением берет в руки плоский обломок камня, рождение которого отделено от нас двумя-тремя миллиардами лет, и спрашивает:

— А есть еще более древние породы на земле?

— Да! Для гнейсов Кольского полуострова, Канады и некоторых других районов земли получены еще более поражающие цифры: два с половиной — три с половиной миллиарда лет!

Лавируя между кустами стланика, мы потихоньку поднимаемся по долине, которая опять становится все теснее, К полудню выходим из леса и поднимаемся к перевалу.

Пейзаж быстро суровел. Сперва исчезли лиственницы, потом стланик; мы вошли в чащу карликовой полярной березы и долго путались в еле достигавших колен зарослях. К счастью, вскоре между кустами мелькнула небольшая поляна, а за ней потянулась глубоко протоптанная в глинистой почве тропинка.

— Как странно, в таежной глухомани вдруг хорошая тропа!

— Я думаю, это звериный, скорее всего, медвежий путь. Видишь, как сузилось ущелье у перевала? Тут и человеку и зверю одна дорога — узенький коридор между скалами!

Еще через километр исчезла всякая растительность. Теперь перед нами поднимаются голые обрывы с щебнистыми подножиями. В густой тени северного склона еще сохранились большие поля слежавшегося снега. Кое-где стоят побуревшие лужи талой воды. Ноги скользят по оглинившимся плиткам серого гнейса. Несмотря на яркое солнце, от мрачных скал веет холодом. Даже комары сюда не залетают. Разгоряченные ходьбой, мы сбрасываем куртки и рубашки, подставляя ветру голые плечи.

На каменистом водоразделе тропинка опять исчезла. Отсюда, как и говорил Петр, расходятся три ущелья — два широких и одно узкое. Вез его схемы мы, разумеется, не пошли бы в этот еле заметный распадок и непременно сбились бы с пути! Даже и сейчас, скользя между крутыми гнейсовыми стенками, вовсе не чувствуешь уверенности в избранной дороге. Лишь найдя застрявшую между камнями лошадиную подкову, я вздыхаю свободнее и ускоряю шаг.

В тот день мы прошли не меньше тридцати километров и остановились на покрытой оленьим мхом террасе. Вдоль берега росло много голубики. Нарвав полную миску синих ягод, я сварил из них великолепное питье.

— Никогда не пробовал такого вкусного чая, — говорит, допивая третью кружку, Сережа.

Уже забравшись под сложную систему одеял и плащей, он задал мне вопрос, который, по мере того как мы приближались к Анмандыкану, все чаще тревожил и меня самого.

— Мы не встретили лошадей и сегодня. С назначенного срока прошло не меньше четырех-пяти дней; что, если партии Кейвуса вообще не окажется на условленном месте встречи?

— Не думаю… По плану он должен был перебраться к устью Анмандыкана в двадцатых числах июля. Неужели он мог запоздать больше чем на две недели? Кейвус молод, но исполнителен и методичен. На самый худой конец нам придется пройти с тобой еще около тридцати километров вниз по Омолону. Там у них была предыдущая стоянка.