- А что?
- Как столб. Слушай, ты есть хочешь?
- В смысле? – уточнил божонок.
- В смысле – пельмени, - фыркнул адепт и указал подбородком: – Вон, пельменная открыта, пошли. Как раз окна сюда выходят.
Спорить Жень не стал; Ксе так и думал – они плутали по городу добрых три часа и все пешком, самого жреца уже грыз волчий голод, и он не сомневался, что инициатива будет встречена согласием. В полутемной обшарпанной закусочной оказалось на удивление чисто; посетителей было немного, и Ксе с Женем устроились у облюбованного окна. На монумент божонок больше не пялился – он уставился на Ксе, но смотрел куда-то сквозь него. Голубые глаза задумчиво туманились за спутанными русыми прядями.
Жрец молчал. Он знал, что через минуту-другую божонок скажет ему – скажет о том, что он заметил здесь, что волнует его и удивляет. Им принесли тарелки, но ни один не принялся за еду.
- Ксе, - наконец, сказал Жень шепотом. – Ксе, слушай, что это за фигня?
Тот прикрыл глаза и машинально нащупал под одеждой пристегнутый к боку ритуальный нож.
- Не знаю, - ответил так же тихо.
Чтобы почувствовать течение энергии внутри сети культа, не требовалось даже смотреть на тонкий мир – оно ощущалось как свет, ветер или давление; нож Ксе был частью сети и чутко отзывался на все ее колебания.
Жень назвал нож «антенной»; ритуальный клинок притягивал все неосознанные мыслежертвы, совершенные вокруг, те мысли, которые за тысячи лет создали душу Женя и его культ. Такой же антенной был обелиск-кумир, но он, стоящий здесь десятки лет и открытый всем взглядам, концентрировал в себе куда больше энергии, чем личный клинок жреца. Здесь находилась узловая точка; очень слабая, маленькая, но все-таки узловая. От нее шли каналы к более мощным центрам, накопленное отправлялось по цепи дальше, звено за звеном, чтобы завершить путь в главном храме и достаться, наконец, божеству. Сейчас божество находилось рядом, кумир должен был временно стать основным – пусть не для всей страны, но по крайней мере для всей области – и отдать силы непосредственно Женю.
Этого не происходило.
Ксе сосредоточенно разглядывал стол – разводы «под мрамор» на пластмассовой белесой столешнице, солонка, салфетница, пельмени в тарелке.
…Обелиск никоим образом не имел собственной воли. Он был только механизмом, работавшим в тонком мире, но он словно игнорировал маленького бога, пересылая, как прежде, накопленные силы дальше, к храмам больших городов и главному храму… как будто истинный бог войны находился там, на месте, и принимал жертвы.
- Это что за фигня?! – едва слышно, с предельным изумлением повторил Жень. Пальцы его судорожно впились в край непокрытого стола.
- Не знаю, - честно сказал Ксе. – Но мне это не нравится.
- А уж мне-то как не нравится! – прошипел Жень, сверкая глазами.
Ксе вздохнул.
- Давай есть, - сказал он. – Потом подумаем.
- Это все верховный, - злобно цедил подросток, орудуя ложкой. – Он, сука, хитрый! Ну да, подыхать-то не хочется, они там какую-то хрень придумали…
- Тише, - урезонивал его Ксе, - тише. Услышат же.
- Ну и плевать! – повысил голос Жень, и Ксе понял, что он действительно выбит из колеи – обычно бог войны куда лучше себя контролировал.
- Успокойся, - сказал жрец. – Тут надо понять, что случилось. А через крик точно ничего не поймешь.
- Блин, Ксе! – Жень даже ложку бросил от огорчения. – Ты не понимаешь! Ты… ты же человек, ты всегда был… тем, каких много. У кого много… блин, у тебя всегда были варианты. Пойти туда, не пойти сюда, сделать или не сделать, стать тем или этим, а потом передумать. А у меня нет вариантов! Я… блин, как Лья сказал – отвлеченное понятие. У меня нет больше ничего. А если и этого не станет? Что они там придумали?!
У мальчишки слезы на глаза наворачивались, и сердце Ксе заныло.
- Тшшш, - он понизил голос до шепота. – Разберемся. Главное, что мы сейчас узнали, а не позже. Я Деду позвоню – он обещал, что поможет, если беда. Дед теть-Шуре позвонит, а она все выяснит. Ну, спокойно, держи себя в руках, солдат…
Жень хлюпнул носом.
- Ксе, - с благодарностью сказал он. – Ты извини. Ты самый лучший.
Жрец утомленно вздохнул, прикрыл глаза и улыбнулся:
- Ладно тебе.
А после, доев обед и ожидая счета, бывший шаман Ксе по смутному наитию обратился не к сети культа, а к великой стихийной богине. Он не мог теперь просить ее и не услышал бы ее просьбы, но всеобъемлющие чувства и смутные мысли Матьземли открывались ему почти так же ясно, как прежде.
Теперь она не боялась.
Она помнила, что так уже было – здесь, в этих местах или чуть к северу, неважно, все это уже было, это знакомо, и нет страха… только страдание. Чужая, непонятная сила причиняла боль великой богине, вымывала ее стихийную плоть, как отмывают из песка золото, а потом уносила куда-то последние крупинки. Углублялась язва, прожигая Матьземлю насквозь, а невидимая кислота разъедала края. Тоньше и тоньше становилось громадное мыслящее тело, и скоро должно было случиться… скоро – закончиться…
Ксе невольно облизал пересохшие губы.
«Дед позвонит теть-Шуре, - подумал он. – А я – Данилю».
Там, где прежде стоял второй стол, предназначенный для совещаний, теперь лежала подушка. Громадная, алого бархата, с золотыми кистями, вид она имела без преувеличения президентский и вполне соответствовала роли. На ней, опустив на лапы тяжелую, крупную, как котел, голову, дремал огромный кобель.
Павел Валентинович сидел за своим, единственным теперь в кабинете, столом и смотрел на собаку. Пальцы его, сложенные домиком, дрожали, то и дело соскальзывали друг с друга, но никто этого не видел – других людей в кабинете не было, а с появлением собаки отказались работать камеры наблюдения.
Павел Валентинович звонил знакомому кинологу, одному из лучших в Европе, пересылал фотографии. После долгих размышлений кинолог сказал: «Кане-корсо», добавив что-то про чудовищную мутацию и несчастную судьбу животного; потом он вслух подумал насчет перспектив подобной породы, отметил великолепие экстерьера, спросил о других щенках помета и возможности вязки… Павел Валентинович немедленно, очень вежливо, посредством крайне туманных выражений прервал разговор. «Это не мутация, - возразил он мысленно, - это чудовище». Он и сам видел, что собака похожа на корсо. Кобель был – только и всего – вдвое крупнее, чем предписывали стандарты этой не самой мелкой породы; откровенно говоря, Павел Валентинович никогда прежде не видывал таких громадных собак.
И еще: насколько он знал, шерсти корсо не свойственен огненно-алый цвет.
Впервые за многие годы эмоции брали верх над разумом. Близость собаки казалась непереносимой, она заставляла усомниться в верности принятого решения, и головокружительный блеск разработанного Павлом Валентиновичем плана превращался в труху, потому что никакая должность, никакие деньги, самая жизнь и та не стоила этого – восьми часов в день рядом с Псом Преисподней.
Пять дней в неделю.
Впервые за сорок лет Павел Валентинович не задерживался на работе.
…Это было одно из условий, на которых ему вручили не имеющую аналогов экспериментальную систему, и поначалу оно показалось Павлу Валентиновичу наименее значимым. Пес должен жить в его кабинете? Что же, его не нужно ни кормить, ни выводить на прогулку, отчего не выделить угол для вечно дремлющей разумной программы, которая так выручит организацию… Пытка длилась третью неделю – нервы сдавали. Теперь он больше всего думал об этом условии и находил его самым трудным, практически невыполнимым.
Верховный жрец бога войны, замминистра обороны П.В. Ивантеев был человек необычайно жестокий и совершенно аморальный, но назвать его плебеем и хамом не смог бы даже заклятый враг. Сопровождая Александра Александровича Воинова на пути в святилище, он всегда испытывал глубочайшую неловкость от того, что рассчитанный на прямое попадание атомной бомбы подземный бункер, замаскированный сверху лесным массивом, называется храмом; ведь храм – это нечто прекрасное и доступное мирянам… Он с огромным удовольствием запер бы в бункере проклятого кобеля, тот ему соответствовал, этого просто требовали соображения безопасности! но разработчик поставил условия – личный кабинет верховного жреца и личное его присутствие… Павел Валентинович приближался к отчаянию. Он мало-помалу утрачивал уверенность в себе, собранность, остроту мысли, он плохо спал и срывался на домашних. Он всегда гордился своей выдержкой, несокрушимой крепостью психики, и сознание подступающей слабости было еще болезненнее, чем ужас.
