— Как прикажете, — сипло проговорил Трапезников, — только, осмелюсь доложить, подполковник Желиховский всегда одобряли меня.

— Подполковник Желиховский — ваш прямой начальник, а я непосредственный и не только не одобряю ваши методы, но считаю их недостойными русского офицера и русской армии. Впрочем, если вам будет неугодно принять мой совет, я постараюсь помочь вам своим личным докладом командиру полка.

Трапезников отлично знал: генерал терпеть не мог офицеров, позволявших себе бить солдат. Поэтому Трапезников поспешил сказать, что мой совет принимает. Через два дня его перевели в одиннадцатую сотню, а в девятую ко мне пришел прапорщик Хлевтов, мужчина лет сорока пяти, невыигрышной наружности. Он — крестьянин, видимо зажиточный, сумел в свое время окончить шестиклассное городское училище и поэтому попал в школу прапорщиков, как имеющий права 2-го разряда по образованию. Хлевтов был простой, душевный и непритязательный человек, и мы зажили с ним дружно, взаимно уважая друг друга.

Написал Нине по адресу ее отца. Теперь жду ответа.

24 декабря

Многие офицеры недовольны большими задержками в производстве. Например, я сам в августе выслужил на поручика. Теперь у меня уже четыре месяца выслуги на штабс-капитана, а я все еще подпоручик. Булгаков, к которому я обратился по старой памяти с этим наболевшим вопросом, разъяснил мне:

— В армии около двухсот тысяч офицеров военного времени. Начиная с чина подпоручика, производство делается только в Петрограде. Для выслуги на чин подпоручика и поручика нужно четыре месяца. Вот и прикиньте: двести тысяч разделите на четыре: придется на каждый месяц больше пятидесяти тысяч, или полторы — две тысячи производств в день. Естественно, что главный  штаб не в силах справиться с такой массой производств в положенное время. Кроме того, ведь производство входит в силу только после опубликования в «Инвалиде». Насколько мне известно, поднят вопрос о том, чтобы производство до чина штабс-капитана включительно проводилось приказом главнокомандующего армий фронта. Тогда все происходило бы вовремя, и молодые офицеры были бы лучше настроены. Э! Да когда еще это будет, — ротмистр безнадежно махнул рукой.

Сочельник. Заготовлены подарки унтер-офицерам и фельдфебелям. В офицерском собрании будет праздничный ужин. А на улице дождь, слякоть, пронзительный ветер и ни капли снега. То ли дело у нас дома. Сейчас там зима, снег хрустит под ногами, все бело, девушки румяные, как заря. Раньше катания на санях устраивались. Теперь, в связи с войной, может быть, этого и нет. Хорошо дома! С каким наслаждением бросил бы я эту нудную, надоевшую волынку — войну! Да и не я один, а пожалуй, кроме кадровых офицеров, все сто процентов состава армии.

Об усталости от войны говорят уже открыто. Чтобы бороться с падением патриотизма, командирам сотен приказано лично проводить с солдатами беседы на темы из русской истории, о героическом прошлом. Пособий же нет никаких, рассчитывать приходится только на то, что сохранилось в памяти. А солдат не удовлетворишь ведь сказками для детей. Они задают вопросы: почему всё сидим в окопах, ведь так можно просидеть и пять лет? Когда кончится война? Раз все равно не воюем, почему солдатам не дают отпусков, а офицерам дают? Будут ли платить на семьи солдатам, оставившим дома жену и нескольких детей? Чем будут награждены солдаты после окончания войны? Будет ли дана земля солдатам-фронтовикам? И много подобных. Вот что интересует солдат, а не сказки о том, как разные генералы воевали.

Вчера зашел ко мне поручик Плетнев, командир седьмой сотни.

— Вот, брат! — жаловался он. — Заставляют историю читать солдатам. Книжек не дали, а я что и знал,  так давно забыл. Начал рассказывать солдатам про Суворова. Ничего! Слушали внимательно. А потом встал такой маленький, знаешь, солдатишка, Оглоблин. «Дозвольте, — говорит, — ваше благородие, вопрос задать!» — «Говори». — «А почему вот тогда, давно, при Суворове, с немцами да турками воевали и теперь с ними же воюем?» Понимаешь, в пот вогнал меня, сукин сын. Ну что я ему отвечу, когда и сам не знаю. А две сотни человек ждут. Хорошо, тут труба заиграла отбой. Я и вывернулся, сказал, что все подробно разъясню завтра. А что я могу разъяснить? «За что воюем, почему воюем?» — передразнил он вогнавшего его в пот Оглоблина. — Помоги, брат, пришел к тебе за этим. Ты, знаю, умеешь говорить с солдатней. Не то, что я — «раз» да «два». Тебе тоже ведь вопросы такие задают, вот и скажи, как ты на них отвечаешь?

Мне хотелось помочь добряку Плетневу, но ответить солдатам так, как отвечал я, он не смог бы, напутал бы, могла получиться неприятность. Вспомнилось, как недавно в хорошую погоду я беседовал с солдатами в леске. В перерыве отошел в сторону, а когда возвращался, услышал разговор, и захотелось его послушать. Я прилег за кустом. Говорил натужный, недовольный бас: «На кой нам ляд все эти малороссы, поляки да латыши! Пущай у них немцы землю забирают. Нам што! Может, этим латышам легче дышать станет. У немцев, слышь, порядок, машины разные, все мужики, слышь-ка, богато живут». Звонкий, сдерживаемый баритон возражал: «Не то говоришь, Семен. Что касается немцев, не скажу. А вот у румынов был, у китайцев пришлось, у японцев, у корейцев тоже — есть такой народ. Везде маломощному мужику плохо. Богатеи, ну те, вестимо, живут, а мужик — он везде мается. Вот слышал, подпоручик про Америку рассказывал. Он из книжек вычитал, а есть у нас в команде разведчиков унтер, Нитка по фамилии, жил в Америке долго, машинистом работал. Вот тот Нитка и рассказывал, что в Америке крестьян, как у нас, мужиков, значит, нет, а все фармеры. Это вроде как у нас, хуторами живут. Вот у них машины, конечно, лошади замечательные, корова — в день дает три ведра молока. Домá с кроватями, шкапами. Работники. Поглядишь — богатей. А этот богатей работает от зари до зари и все в  долгу, никак из него не выберется. И все у него в долг: и дом, и скот, и машина, и кровать со шкапами. А не уплатит вовремя прóценты — все с укциону продают. Фармер этот, ему сорок лет, а по наружности — ну старик стариком, потому на работе надрывается. А что до того касаемо, будто немцы на нашу землю зарятся, — это возможно. Только скажу тебе, Семен, настоящий трудящий крестьянин у другого, хоша он латыш али поляк, никогда землю отбирать не будет. Вот господа да купцы — это другое дело. Их ничем не ублаготворишь, им все мало. За рупь друг другу глотку перегрызут, а нашего брата мужика хуже скотины понимают. Вот, Семен, где загвоздка: в господах да купцах. Ежели бы их устранить, мужик и вздохнул бы». — «Господа, да купцы, да царь с исправником с ними. Ишь куда ты залез». — «Тише! Нишкни!» — Солдаты встали и ушли. Потом пошел и я.

Вот как рассуждают солдаты-крестьяне, а мы им сказки из русской истории. Я сам про войны теперь не рассказывал. А говорил о славянах, разных племенах, как они жили без князей и царей, какой был у них уклад и что произошло, когда из-за моря варягов призвали. Солдаты слушали с большим вниманием. Но и здесь не обошлось без вопросов. «Варяги из-за моря пришли и стали князьями и царями у нас. А почему все царицы у нас немки и как относится наша царица к нам, если мы воюем с немцами?»

Долго сидели в тот вечер мы с Плетневым. Я ему рассказал про вопросы, которые мне задавали, про то, что сам рассказываю солдатам. Уговорились так отвечать: война идет потому, что немецкое правительство, состоящее из помещиков, банкиров и фабрикантов, посягает на наши земли, так как своей им мало для поместий, имений, фабрик и заводов. Воюем мы, защищая свою землю. Отпуска солдатам не дают пока, так как если отпустить в отпуск только одного человека из пятидесяти, то железные дорога не выдержат. Ведь в армии миллионы солдат. Нужно подождать, может быть, будет мир. В таком духе и остальные ответы составили. Мы отлично понимали, что это явный обман, но что мы могли сделать? Свыше никаких указаний о том, как вести беседы с солдатами, не давалось. Неужели там не видят, ничего не понимают, что народ  устал от бесцельной и ненужной для него войны и что от глухого протеста он может перейти к более активному выказыванию своего недовольства?