25 октября

Стоим на позиции. Перед нами австрийцы. Их окопы далеко. И у нас, и у них много проволоки. Стоим спокойно: огня ни с той, ни с другой стороны. Разведка не ведется. Безопасно, как в тыловой деревне. 

Большевики взяли власть. Теперь мы — граждане Советской России. У нас в роте это выразилось только в том, что мы, офицеры, сняли погоны. Теперь уже никто не может называть нас «золотопогонниками». Полки дивизии разделились на большевистские и небольшевистские. Наш полк и Куринский считаются большевистскими.

5 ноября

Сегодня ночью подпоручик Ознобишин во время карточной игры застрелил шулера прапорщика Бакарадзе и пытался застрелиться сам, но у него отняли револьвер. Ознобишина арестовали и направили в дивизию. Офицеры, обобранные Бакарадзе, написали начальнику дивизии коллективное письмо и послали его с нарочным. Начальник дивизии обещал дело уладить, если расследование установит, что Бакарадзе шулер.

11 ноября

Комиссия дивизионного суда, расследовавшая дело об убийстве Бакарадзе, установила, что он профессиональный шулер, бессовестно обиравший офицеров, особенно молодых. Ознобишин отделается церковным покаянием и будет откомандирован из полка.

Мы все удовлетворены. Азартные игры почти прекратились.

16 ноября

В нашем полку бурно развернулось братание. Ходил я посмотреть, в чем оно заключается. Видел сам, как  наши солдаты выменивают у австрийцев на сало, масло, яйца, белые булки и прочие съестные припасы дрянные часы, не менее дрянные бритвы, дешевые подтяжки, дамские гребни, губные гармошки и прочую мелочь, а также отвратительный ром и какую-то прозрачную и невкусную водку без названия. Обмен идет бойко. Слышал я агитацию. Наш солдат толковал австрийцу:

— Мы, — указательный палец упирается в грудь, — солдаты...

— О, я, я, зольдатен!

— Ты слухай, чучело, — сердится наш солдат, — не в том дело. У нас царь Николай был. Был? — строго спрашивает он австрийца.

— О, я, я, кайзер Николяй! — австриец делает под козырек.

— Вот! А мы, солдаты, его по ... мешалкой! — поясняет наш солдат, делая выразительный жест. Австриец тускнеет.

— О, я-я, — говорит он уже не так охотно.

— У вас кайзер Вильгельм, — продолжает наш агитатор, по простоте души полагая, что Вильгельм у австрийцев. Австриец вытягивается. Прикладывает руку к козырьку.

— Да ты, дурья голова! — не сдается наш агитатор, — вы солдаты, — он тычет перстом в грудь австрийца, — вашему Вильгельму тоже коленкой под задницу, — поясняет жестом. — Ясно?

Австриец пугается.

— О, найн, найн! — трясет головой. — Кайзер Вильгельм, не можно, — кричит он, делая под козырек, — не можно.

— Эх ты, темнота! — заключает наш агитатор, презрительно отворачиваясь от австрийца и унося назад сало и булки.

Ошеломленный австриец вздыхает.

23 ноября

Получил письмо от Шурочки, правда довольно старое, от июня. Пишет, что Нина уехала с отцом в составе какой-то комиссии в Японию. В Японию? Теперь? А как же революция? Ничего не понимаю.

О Беке нет никаких сведений. На все запросы один ответ. «Место пребывания неизвестно». 

Затем Шурочка сообщала, что в Петрограде разъяренной толпой матросов и солдат затоптан капитан Бредов. Когда Бредов шел по улице вдвоем с приятелем, какой-то матрос стал насмехаться над их погонами и Георгиевским крестом Бредова. Они молча продолжали свой путь. Матрос пытался сорвать с Бредова погоны. Тот оттолкнул его. Матрос упал. Немедленно собралась толпа. Объяснения Бредова не хотели слушать. Кричали: «Снимай погоны!» Бредов выхватил револьвер, но не успел выстрелить, как был смят и затоптан. Его приятелю удалось убежать, он все и рассказал.

26 декабря

Теперь я уже не поручик, а просто гражданин. Писарь так и выводит во всех ведомостях: «Командующий ротой гражданин Герасимов».

Мир еще не заключен, но война кончена бесповоротно. Большая половина армии разбежалась. Чтобы придать этому делу некоторый вид законности, высшее начальство, хотя и с огромным запозданием, объявило демобилизацию. Каждый день распускается один призывной год. Позиции почти никем не занимаются и не охраняются. Людей очень мало. Однако австрийцы почему-то не используют нашу беспомощность и ведут себя тихо и спокойно. Склады продовольствия и фуража опустели и теперь заваливаются винтовками, пулеметами, седлами, бесчисленным количеством ящиков и коробок с патронами и ящиками ручных гранат. Железные окопные печи валяются в мирном соседстве с противогазами, велосипедами, мотоциклами, коробками с пулеметными лентами. Разруха полнейшая. Власти не существует. Полковой комитет теперь в таком составе, что без помощи не может решить самый простой вопрос. Да никто его и не слушает. Все неудержимо стремятся домой. Повсюду один лозунг; «Мир во что бы то ни стало».

Я с ротой стою в местечке Лешнюв, принадлежащем Австрии. Местечко мало похоже на наши села. Большинство домов отличной постройки. Посреди местечка огромный костел, правда сильно пострадавший от снарядов тяжелой артиллерии. В самом костеле и в помещениях, относящихся к нему, разместилось не менее полутора тысяч беженцев из окрестных деревушек, существующих  теперь только на картах, ибо все дома разобраны на оборудование окопов или на дрова.

Население здесь смешанное. Недалеко от костела поместилась униатская церковь, выстроенная, по всей вероятности, перед самой войной. Теперь она разрушена. Сбитый снарядами купол, падая, задержался и висит над бездной. Около церкви и между домами тянутся окопы и глубокие ходы сообщения. Все местечко окружено валом, насыпанным, должно быть, еще в давно прошедшие годы.

Население — смесь поляков с русинами-униатами — чрезвычайно вежливо. Каждый мужчина и каждая женщина считают своим долгом приветствовать встречных. Крестьяне заняты тем, что обдирают шкуры с павших лошадей, которые валяются повсюду. Вообще, видимо, недалек день, когда лошади в наших частях прекратят свое существование. Несмотря на выпавший снег, они пасутся, пытаются щипать высохшие на морозе стебли жесткой травы, пережевывают опавшие листья. Худые, изнуренные тела, тоскливые глаза — все это немой укор тем, кто вызвал никого не щадящие бедствия войны.

2 января 1918 года

Чтобы как-то сохранить лошадей, их продают теперь с аукциона по смешным ценам — за пять, десять копеек, чтобы только занести продажу в ведомость. Однако даже по существу бесплатная раздача отличных лошадей отпугивает местное население, так как фамилию купившего записывают в книгу. Кому эта запись нужна? Для чего проявляют наши делопроизводители свое неуместное рвение?

Вчера распространился слух, что мирные переговоры в Бресте прерваны я Крыленко будто бы объявил мобилизацию. Но я думаю, что слух о мобилизации — чепуха. Воевать мы способны не больше, чем воскрешать мертвых: в роте у меня 40 штыков, в других то же самое. Артиллерийские орудия вследствие падежа лошадей переданы на склады. Из-за отсутствия людей наш полк без смены стоит на позиции уже полтора месяца. Если слухи о мобилизации не прекратятся, не исключена возможность, что остатки армии бросятся в тыл, а тем, кто останется на месте, грозят плен и голод, так  как русские солдаты, сумевшие бежать из плена и пробившиеся к нам, рассказывают, что в австрийской армии выдают на человека по три картофелины и полбутылки водки в день. Пусть это верно наполовину, но у австрийцев, конечно, большие трудности с продовольствием. А если своих кормят плохо, то что же может достаться пленным? Новая власть пока не в состоянии установить какой-нибудь порядок, гибнут многие сотни миллионов рублей в виде брошенного имущества. Гибнут миллионы лошадей, бесценные помощники мужика, всегда мечтавшего иметь свою «животину». Да и солдаты хороши! Гибнут лошади, а между тем в долинах Стыри, Болдуровки, Слониовки можно накосить столько сена, что его хватило бы для всех лошадей до новой травы. Но мужики в солдатских шинелях не хотят и пальцем пошевелить. Пришел я вчера в роту, беседовал с солдатами, лениво поднявшимися мне навстречу. Предложил отправиться косить сено. Мужички смутились, но ни с места. Общее настроение выразил взводный Владыко: