Жили они у Бородинского моста в доме княгини Шаховской, в той же самой комнате, что и в 1915 году. Времени у меня оставалось в обрез. Землячек не застал — работали в анатомичке. Закупив на Арбате кое-какие подарки для семьи, я успел еще поужинать в вокзальном ресторане.

За год моего отсутствия дома у нас кое-что изменилось. Брата Сергея досрочно призвали в августе в армию, он уже воевал на турецком фронте, где-то в районе Мамахатуна. Он служит в авиационной части. Старшая сестра Мария сдала какие-то фармацевтические экзамены при Московском университете и теперь заведует аптекой в Зарайске. Дома, следовательно, кроме отца и матери только младшие — Елена и Анатолий. Оба учатся. Елена деятельно и во всем помогает матери по хозяйству. Отец и мать за этот год постарели: шутка ли сказать — два сына на фронте. Мать, всегда отличавшаяся слабым здоровьем, стала прихварывать еще чаще и, если бы не помощь Елены, не могла бы справиться с хозяйством, несмотря на всю свою самоотверженность. Первые дни я никуда не выходил,  а проводил все время дома: никак не мог рассказать отцу и матери все, что их интересовало. В свою очередь узнал, что в Иванове состоялось стихийное выступление женщин-работниц, мужья которых в армии. Несмотря на то что цены на продукты повысились очень мало, рабочим семьям стало жить значительно хуже: доходы семьи сократились на заработок мужа, взятого в армию. Многодетные матери далеко не всегда могли восполнить этот урон, даже если подрабатывали на обточке снарядов, да не все и могли заниматься этим. Материальные недостатки и выгнали женщин на улицу. Отец говорит, что полиция, пытавшаяся их разогнать, сама была разогнана ожесточившимися женщинами и с позором бежала. Женщины, вооруженные камнями и крупными кусками каменного угля, подступили к городской управе. Была поднята на ноги вся полиция, пешая и конная, и после жаркой схватки, в которой разъяренные и доведенные до отчаяния женщины поражали полицейских камнями и кусками угля, порядок был восстановлен.

Так вот она, оборотная сторона медали: слабообеспеченному населению стало жить настолько плохо, что матери семейств вынуждены выйти на улицу и добиваться улучшения положения своих семей в схватке с городовыми. А как себя будут чувствовать солдаты на фронте, когда узнают о происходящем у них дома? Возрастет ли их патриотизм и повысится ли желание драться с врагом? Николай Петрович сокрушался о падении патриотизма в армии. А он, этот патриотизм, оказывается, зависит от того, насколько семьи солдат обеспечены материально. Это открытие меня потрясло. А как это согласуется с тем, что говорили Бек, Голенцов, а еще раньше Никифорыч? Я начинаю догадываться, кажется, о том, чего не договорил Никифорыч.

* * *

Вот я и снова в полку. Большинство старших офицеров уже произведено в следующие чины: Белавин и Макасеев стали полковниками, Желиховский — подполковником, Муромцев, Булгаков, Жуковский, Пантюхов и Каринский — ротмистрами. По этому поводу в офицерском собрании состоялся торжественный обед. Генерал  произнес очень красивую речь об исторической доблести русской армии, о верных сынах родины — офицерах и солдатах, к которым он причислил и виновников торжества, и, наконец, о неиссякаемом роднике русского патриотизма, о преданности всех воинов своему долгу и «обожаемому монарху». Несмотря на красоту речи и чувство, с которым генерал произнес ее, она у большинства офицеров военного времени вызвала лишь официальное громкое одобрение в криках «ура». А когда совершились «возлияния», подпоручик Филатов открыто говорил о нашем «квасном» патриотизме, в котором, как в квасу, пена шипит на поверхности, а внутри вода, без содержания и градусов, как закончил он.

После этого обеда состоялись вечера в батальонах. Был торжественный ужин и у нас в команде для всех чинов и отдельно для офицеров. Денег не жалели. Специальная экспедиция, срочно выехавшая в Киев, привезла вина и деликатесы.

Богдан рассказал, что из полка внезапно были откомандированы четыре офицера: подпоручики Вортман, Гречнев, Чернов-Грязев и Шагимарданов. Они выехали в штаб дивизии вместе с капитаном, привезшим распоряжение. Так же внезапно из полка было отправлено не менее десяти нижних чинов, куда — неизвестно.

— В чем же дело, Богдан? — недоумевал я.

— Не знаю, но говорят, что все эти офицеры и нижние чины революционеры, — понизил голос Богдан. — У нас в команде таких, к счастью, не оказалось.

Вот те на! На кого угодно мог я подумать, что он революционер, но только не на нашего полкового остроумца Чернова-Грязева, бесшабашного и, казалось, очень легкомысленного молодого человека, и не на моего приятеля, милого и обязательного Ахмета Шагимарданова. Недаром говорится, что нужно два куля соли съесть, чтобы узнать человека. Значит, Голенцов был не одинок. Вероятно, и в нашей команде кто-нибудь остался из его единомышленников.

Еще одна новость: в армии введена военная полиция. Есть теперь таковая и в нашем полку. Ее обязанности Богдан объяснить мне не смог. 

— Но говорят, — сказал он, — что имеется много случаев дезертирства, их полиция и будет пресекать.

8 ноября Николай Петрович уехал в отпуск. Перед отъездом, давая мне советы по командованию разведчиками, он, как бы между прочим, сказал, что нашего приятеля Бека в лазарете больше нет. Он куда-то переведен. Кажется, нет там и сестры Нины Петровны, но Шурочка осталась.

Сообщение Муромцева поразило меня. Ведь Бек несомненно имел какую-то связь с Голенцовым, следовательно, он откомандирован тоже как революционер. Значит, у нас в дивизии имелось и, возможно, имеется нечто вроде революционной организации. За некоторыми членами этой организации, видимо, следили. А может быть, нашелся среди них предатель, провокатор?

Ну а почему Нины нет в лазарете? Она-то уж едва ли имела какое-нибудь касательство к революционерам. Нужно подумать и спокойно во всем разобраться, съездить в лазарет, повидать Шурочку. Она, вероятно, кое-что знает. Но ведь я сам нередко бывал в лазарете. Виделся с Беком, с Ниной и даже беседовал с Голенцовым. Мне это в вину не будет поставлено в случае чего? Ну и пусть! Не страшно! Если Нина, то и я...

Полковник Белавин назначен помощником командира полка — это новая должность. Булгаков в связи с производством в чин ротмистра, оказывается, больше не может быть адъютантом полка. Он получил назначение командиром первого батальона вместо Белавина. Полковым адъютантом назначен поручик Добротворов, попович, ярый преферансист, постоянный партнер полкового священника отца Варсонофия Кипарисова, картежника и любителя осушить чару, но ни разу не побывавшего в окопах ни на Щаре, ни здесь.

Николай Петрович, уезжая в отпуск, разрешил мне пользоваться его Кардиналом. Отсюда я сделал вывод, что он намекает мне на необходимость узнать на месте, что стряслось с Беком и почему нет в лазарете Нины.

На отличном коне я быстро добрался до лазарета. Намеренно приехал во второй половине дня, и Шурочка была свободна. Бедняжка похудела за то время, что я  ее не видел, грусть отражалась в ее глазах и голосе. Она обрадовалась мне.

— Как хорошо, Миша, что вы приехали. Мне так о многом нужно переговорить с вами.

Она повела меня на противоположную опушку рощицы. Там было устроено несколько скамеек, на одну из них мы и сели. Перед нами расстилалась слабопересеченная равнина. Только далеко на горизонте возвышалась поросшая лесом гряда: там проходили позиции немцев. Поля стояли пустые, хлеба были убраны. Кое-где чернели полоски зяби. На многочисленных межах еще зеленели кустарники и трепетала высокая трава, колеблемая тихим ветерком. Над головами шелестели ветви сосен и редких березок, не полностью потерявших листву. Землю под нашими ногами устилал мягкий ковер сухой хвои и желтых листьев. Стояла тишина, слабая и сладкая грусть наполняла грудь. Говорили мы неторопливо и тихо. Шурочка достаточно точно описала все, что волновало ее и меня.

— Ниночка, после того как вы приезжали к нам в последний раз, все грустила и задумывалась. А двадцать девятого октября, я это точно помню, приехал Бредов. Он теперь штабс-капитан. Они о чем-то спорили, а потом пошли сюда и сидели на этой же самой скамейке. Так как Ниночка выглядела расстроенной, я опасалась за нее и решила последить за ними. Бредов горячился, что-то доказывал, Ниночка не соглашалась. Слов я не слышала, но и так было все понятно. Бредов ходил перед Ниной со сжатыми кулаками, а она сидела, опустив голову, и несколько раз отрицательно качала ею. Бредов сорвал с себя фуражку, поднял руку и наступил на фуражку ногой, как будто клялся в чем-то. Но Нина опять отрицательно покачала головой. Тогда Бредов бросился к ней, упал на колени, обнимал и целовал ноги Нины и, кажется, плакал. Мне было его жаль: такой герой, а стоит на коленях, целует у девушки ноги и плачет! Но Нина опять не согласилась, встала, помогла подняться Бредову, подняла его фуражку и надела ему на голову. Они пошли к лазарету. Я ушла. Не прошло и часа, как Ниночка позвала меня. Она была спокойна, но хмурая и решительная. «Шуренок — она так называла меня, — мой милый Шуренок, у меня большая неприятность: тяжело заболел папа.