Да, Мила хотела, чтобы теперь ее портрет стоял в моей комнате. И иногда около него горела свеча и стоял живой цветок. Так у меня это все дома и стоит.

Такие люди, как Мила, долго живут не только в памяти, но и в своих делах.

Глядя интересные спектакли в Театре для детей имени Иржи Волькера, я обратила внимание на ярко одаренного, горячо трудоспособного артиста Карела Рихтера. Разговорились. Он тоже работает в этом театре тридцать лет.

— Мила Мелланова заметила меня в самодеятельности, когда мне было восемь лет. Среди профессиональных артистов в ее первых спектаклях участвовали и дети. Каким-то чудом мне дали главную роль — негритенка Нагуа, и я очень любил ее. Мила Мелланова хотела усыновить меня. Мы очень нуждались, но мне было жаль обижать своих родителей. У нее было несколько усыновленных детей, и нам она всегда помогала как-то совсем незаметно, деликатно, я и театральное образование благодаря ей получил.

Иногда жалею — почему не захотел, чтобы она меня усыновила?! Хотя своей матерью в искусстве, в самом главном в моей жизни, кого же мне считать, кроме нее?! Был на сцене маленьким негритенком, теперь играю большие роли и в классических пьесах, а лет еще не так много — тридцать восемь. Директор театра Владимир Адамек меня ценит.

Карел Рихтер много раз мог перейти в театр для взрослых, но он верен детям и юношеству, в нем живет дух его артистической матери Милы Меллановой.

Прости, читатель!

В новелле о замечательной чешской женщине Миле Меллановой я вышла из берегов времени, забежала вместе с тобой из тридцатых в шестидесятые годы… прости! Больше этого делать не буду: обо всем, что было после 1937 года, я хочу рассказать в других главах. Там напишу о Сергее Эйзенштейне, Эрвине Пискаторе, об Игоре Стравинском, Николае Черкасове, Леониде Леонове, Юрии Олеше, Тихоне Хренникове, снова о Клемперере, о Фельзенштейне, Детском музыкальном театре и многом еще.

О Миле Меллановой написала единым дыханием… и перемахнула через поставленные самой себе рубежи времени.

Но и елка на Манежной площади, и прием у А. И. Микояна, и Карловы-Вары со всей многогранностью чехословацких впечатлений подводят меня к возможности рассказать о человеке, который вошел в мою жизнь неожиданно, перестроил ее течение и сильной волей своей и против своей воли. Это был И. Я. Вейцер.

Тридцатые годы. Чехословакия. Карловы-Вары. Лечу печенку. Приехала одна — трогательно позаботился Московский комитет партии. Даже назначили мне «опекуна». Это — Глеб Максимилианович Кржижановский, легендарный друг Владимира Ильича Ленина, инженер-электрификатор, укрывавший Ильича от жандармов, автор «Варшавянки».

Глеба Максимилиановича вызвали в Москву, и он передал опеку надо мной Вейцеру.

Большой, черноволосый Вейцер говорил очень мало. Его зеленые глаза глядели пз-под густых черных бровей умно и пристально. В его движениях было что-то медвежье. Он не любил быть на виду, не придавал никакого значения своему внешнему виду. О его фанатизме в работе складывались легенды. Уехать в девять утра и вернуться с работы в четыре утра следующего дня он считал совершенно естественным и сейчас, а в первые годы революции приучил себя к тому же обходиться одним тулупом (и пальто и одеяло). Так было в Вятке, где он был председателем губисполкома, так было в Туле, где он был первым секретарем Тульского комитета партии. Слова «уйти домой» были тогда ему непонятны — он спал на столе своего кабинета. Вещей у него не было никаких. Он сознательно был бессемейным.

— Где было тогда взять на это время? — удивлялся он, когда подшучивали над его аскетизмом, укоренившейся привычкой есть только всухомятку.

Это мне рассказал о Вейцере Глеб Максимилианович Кржижановский, который очень хорошо к нему относился.

— Сейчас Вейцер — народный комиссар внутренней торговли Советского Союза, — добавил он, советуя, если возникнут какие-либо затруднения, прибегнуть к помощи этого надежного старшего товарища.

Откровенно говоря, светло-серый костюм Вейцера, который сидел на нем мешком, хотя и был куплен где-то в Европе, широкополая шляпа со слишком высокой тульей, которую я окрестила «сельскохозяйственный цилиндр», смешили меня, но одной в чужой стране было неуютно, и я ходила с ним три раза в день по колоннадам с целительными источниками. Я любила говорить, он слушать, и тут я вспомнила, что меня с ним знакомят во второй раз. В первый познакомил муж — Николай Васильевич Попов в 1931 году в Берлине, когда я ставила «Фальстафа».

Однажды Николай Васильевич предупредил меня:

— Если ты не против, завтра к вечернему чаю к нам придут И. Е. Любимов с женой и Вейцер. Я чего-нибудь к чаю сам куплю. Вейцер приехал из Москвы с каким-то важным поручением. Он человек умный, хитрый и злой.

— Зачем же тогда звать его в гости?

— Я точно ведь ничего не знаю, — ответил Николай Васильевич, — но интуитивно… не лежит у меня к нему сердце, а невежливым быть нехорошо, правда?

Вечером пришли наши гости. Я была в чудесном настроении, репетиция прошла замечательно. Я рассказывала, как Фриц Кренн, исполнявший роль Фальстафа, пытался называть меня «деточкой» и диктовать свои мизансцены, как потихонечку я забрала его в руки, пела фразы из партий, показывала будущие мизансцены. Но Попов и Любимов были явно не в духе и плохо меня слушали, детей увели спать, жена Любимова ушла с ними в детскую. В пылу рассказа я не сразу обнаружила, что у меня остался только один слушатель — этот самый Вейцер. Но с таким интересом он меня слушал, что по существу реагировал взглядом, улыбкой, почти без слов, что я не могла остановиться, и он ушел от нас после двенадцати. В тот же вечер я сказала мужу:

— А ты сказал неправду. Твой Вейцер совсем не злой и не хитрый. Он хороший и умный…

Да, я этот эпизод вспомнила не сразу, да и… по-своему прав был тогда Николай Васильевич: Вейцер был послан, чтобы заменить Любимова на посту торгпреда, а Попов и Любимов были закадычные друзья, и вообще не мое все это было дело…

Ко мне Вейцер относился хорошо. Ему тут было одиноко и скучно. В девять утра — перед первым водопитием — он уже гулял около ворот дешевого пансиона с громким названием «Вилла Пель», где я жила. Потом доводил меня до ворот — и так три раза в день.

Курортный месяц больше годового знакомства в Москве — делать-то нечего. Я к нему привыкла, он, верно, тоже, и когда его вызвали в Москву, помогла ему сделать нужные покупки, купила розу и красные гвоздики, приехала на вокзал. По положению он должен был ехать в отдельном купе. Я вошла туда, поставила часть гвоздик и розу в стакан, одну гвоздику надела «верхом» на вешалку у зеркала, еще запихнула одну ему в верхний кармашек. Он посмотрел в зеркало и обомлел: — Никогда не думал, что это так красиво! (он и вообще об этом, верно, никогда не думал). Но в черном костюме, с черными волосами и бровями, с ярко-красной гвоздикой — он, правда, как-то сразу похорошел. Я быстро вышла из купе — он за мной. Потом мы несколько минут стояли на платформе, он не отрывал от меня блестящих глаз и, когда проводница сказала: «Отправление», не двинулся с места. Она повторила — он глядел на меня. И уж не знаю, под гипнозом его взгляда, что ли, я полуобняла его одной рукой, чмокнула воздух около его лба, и только тогда он поднялся на ступеньки и так же неотрывно смотрел на меня, пока не исчез вместе с поездом.

Я часа два погуляла на горе, на которой, по преданию, из-под копыт оленя впервые забил фонтан знаменитого «Шпруделя», вернулась в свой пансион и, к удивлению, заметила на столе телеграмму со станции «Подмокли». Кто бы это мог быть? Разорвала и прочла: «А ваши цветы не вянут и не завянут накрепко. Вейцер».

Я легла отдохнуть и заснула. Знаменитый олень отчаянно бил копытом. Открыла глаза — стучали в мою дверь. Телеграмма: «А гвоздика со мной. Вейцер».