А вдруг он думает, у меня в самом деле бешенство? Я пошел шагом…

Возле кошары, там, где мы обычно начинали петь нашу песню-сигнал, стоял Савелий Кузьмич. Какой-то необычный, торжественный, в синем костюме, в новых ботинках. На их носках плавилось заходящее солнце.

— Милости прошу ко мне в дом. — Он церемонно поклонился дяде Володе. — Откушаем по чарочке в честь вашей драгоценной находки.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз, Савелий Кузьмич. Я ведь с ребятами, неудобно.

— Всех приглашаю, окажите честь, — снова поклонился Савелий Кузьмич. — Супруги моей Анисьи Семеновны дома нет, уже два дня как в отъезде, но дорогих гостей сам попотчую. Не какая-нибудь косорыловка, не подумайте. Московскую имею про запас.

— Ой, что вы, — тоненько засмеялась Вера. — Мы же не пьем.

— Что верно, то верно, пить не пьем, а потреблять потребляем, — солидно, пробасил Слава.

— Вот… А для непьющих квасок холодненький найдется, прямо со льда. Пьешь, а внутри все холодит, так — нет? — прищурился Савелий Кузьмич.

— Ой! — взмолилась Вера. — Что вы делаете? Нельзя же так!

Мы с Сашкой радостно подталкивали друг друга. Водка нам ни к чему, водка для нас все равно как касторка. А вот холодный квас после такого жаркого дня — дело!

Дом у Савелия Кузьмича просторный. Но и народу нашего набилось нарядно. Сложили все имущество на кухне, сами прошли в горницу. Савелий Кузьмич забегал со стаканами, с кувшинами.

— Один да один, — сетовал он, накрывая на стол. — Нема у нас с жинкой деток… Ну, по маленькой за большие успехи, так — нет?

Они все выпили водки, а мы с Сашкой и Верой чокнулись квасом. Холодный, крепкий, шипит, как газировка. Я пил и пил до тех пор, пока живот не сделался круглым и твердым, словно как футбольный мяч.

Савелий Кузьмич налил по второй, хотел и по третьей, но дядя Володя прикрыл свой стакан рукой — хватит! Тогда хозяин сказал: «Нет, так нет!» — и пригласил нас посмотреть сад. Мы высыпали на улицу — в доме, стало жарко.

Савелий Кузьмич стал закрывать дверь дома на замок.

— Зачем? — сказал дядя Володя. — Мы же ненадолго, сейчас вернемся.

— Там все ваше лежит… Вот я пса спущу, тогда уж никто зайти не посмеет, так — нет?

Сад как сад, не знаю, почему Савелий Кузьмич им так восторгается. Ну, деревья растут, ну, кусты разные. А он ведет нас и все объясняет, объясняет. Вот смородина, да не простая, а какая-то там сверхособенная. Вот ранет, и тоже не простой, а золотисто. красный. другое дело — были бы яблоки спелые на деревьях, или хотя бы ягоды. Тогда бы мы сами разобралась, что особенное, а что не очень. А так попробуй, пойми, когда они совсем зеленые.

Я все ждал, когда же он, наконец, кончит про свой сад. Тогда можно будет спросить его про привидения на Чертовом кургане. Именно при Сашке. Пусть послушает, ему будет полезно.

Наконец выдался момент. Савелий Кузьмич снял гусеницу с дерева, молча растоптал на дорожке. Я выпалил торопливо, пока он вновь не заговорил про сад:

— А правда, вы привидения видели?

Студенты сразу залились. Савелий Кузьмич тоже улыбнулся, только совсем невесело:

— Ну, ребята, хотите — верьте, хотите — нет, но было такое, дело. Может, кто нарочно подстроил, не знаю… Возле Чертова кургана, черт бы его побрал. На что уж я человек с научным понятием, ни в бога, ни в дьявола не верю, а вот — видел.

— После рюмочки и не такое привидится, — пошутил Слава, и все испортил.

— Ну, тогда говори ты, а я помолчу, — сердито повернулся к нему Савелий Кузьмич.

И больше не стал рассказывать, сколько я его ни упрашивал.

На обратном пути в дом Вера остановилась у забора. За ним росли огромные яркие цветы.

— Гладиолусы! — захлопала она в ладоши. — Какая прелесть!

Сашка сказал с видом знатока:

— Сорт «Наполеон».

— Яскажуков цветочки, их расчудесный сад, — усмехнулся Савелий Кузьмич. — Вон его дядьки.

— Он любитель? — спросил дядя Володя.

— А он до всего любитель — Яскажук. Какой-то… — Савелий Кузьмич оглянулся на Сашку, не договорил. — Не как все люди, понятно? Вот цветочки, к примеру. Яскажук их луковки не откуда-нибудь — с фронта привез. Другие в вещмешках что с войны везли? Вот я, к примеру. Жратву — тогда худо с продуктами было, барахлишко — дома все босые и голые, так — нет? А он — цветочки! Смехотища.

— А что — даже трогательно! — воскликнула Вера. — Солдат с фронта привез цветы. Прямо в стихи просится.

— Стихи! — Савелий Кузьмич нагнулся, выдернул с грядки какую-то травку, наступил на нее ботинком. — Он продать их думал, да никто не купил. Просчет у него вышел, вот, какие стихи! А потом фотографией занялся, и тоже просчет. Оштрафовали за незаконный промысел. У нас в селе фотографа нет, вот он, и пользовался. Куда людям деться! Несли ему гроши, так — нет?

— Неправда!

Я посмотрел на Сашку. Он побледнел, стиснул кулаки.

— Неправда! Дядя денег не брал!

— Кто знает: брал — не брал? — Я видел, как Савелий Кузьмич незаметно для Сашки подмигнул дяде Володе. — Я так, к примеру, у него не снимался, с меня ничего не брал. А за других, пусть другие скажут, что мне? Вообще, человек он невезучий. За одно хватается, за другое, за третье. И все без толку, так — нет?

— Нет, с толком! — возразил Сашка непримиримо. — Вы просто не знаете!

Савелий, Кузьмич спорить не стал. Подозвал пса, увел снова в сарай, чтобы на нас не кидался. Мы зашли в дом, студенты взяли лопаты, я — сумку.

— Моя очередь, — сказал Сашка сердито; он еще не остыл после столкновения с Савелием Кузьмичом.

— Забыл, что ли? Я только сто шагов нес, сорок осталось.

Слава предложил:

— Толька, покажи Савелию Кузьмичу нашу золотую красавицу.

Я рад стараться:

— Пожалуйста! — и расстегивать сумку.

— Да я уж вроде видел, так — нет?

— То на раскопках. А теперь здесь, дома, посмотрите.

— Ну-ну…

Я открыл сумку, пошарил в ней. Потом сел прямо на пол и вытряхнул, все содержимое. Посыпались со стуком цветные карандаши, линейка…

— Что там у тебя? — встревожился дядя Володя.

Я не мог ответить. Сдавило горло.

Случилось совершенно непонятное. Золотой гривны не было в сумке.

Она исчезла.

До сих пор, несмотря на свою рассеянность, я еще ничего не терял. Или, вернее, терял, но потери находились. И не всегда к моей радости. Потому что даже такие вещи, по которым я уж наверняка не стал бы лить слезы, с каким-то непонятным упорством возвращались ко мне вновь и вновь. Пропадут, например, огромные рыжие рукавицы, присланные в подарок бабушкой. Я вздохну свободно. Но не надолго. Уже на следующий день дворничиха или еще кто-нибудь тащит их со двора прямо в нашу квартиру. Нашлись, будь они неладны!

Или вот мой пенал, который занимал полпортфеля. Я его сделал сам, когда еще ходил во второй класс, и, к несчастью, он очень понравился маме. Над ним смеялась вся школа, его называли «пенальти», а я его ненавидел, как самого лютого врага. Но после каждой попытки избавиться от него за мной прибегали из школьного уголка находок:

— Иди, забирай свой пенальти, растяпушка…

Даже тетради для контрольных работ, которые по известным каждому школьнику причинам иногда приходилось прятать и о которых я, спрятав, тут же забывал, мама, к горю моему, обнаруживала то за тяжелыми томами энциклопедии в папином книжном шкафу, то в кладовке между всякими ненужными вещами.

И теперь, когда пропала золотая гривна, я все надеялся, что кто-нибудь, ну, хоть Слава, расхохочется и скажет:

— Вот, лежит же на земле, а он не видит, растяпушка!

Или Сашка признается:

— Возьми, я тут колданул чуть-чуть, и она сама в мой карман перелетела.

Он ведь такие штуки любит!

Дядя Володя тоже не терял надежду:

— Не взял ли кто-нибудь из тех ребят, кто купаться пошел? Ну, я покажу им, где раки зимуют!

Мы пошли в лагерь, вернее, не пошли, а бегом побежали.