После поездки в монастырь Гонсало целую неделю не брался за перо и мучался ленью, пока однажды утром, выйдя из ванны, он не увидел на столе письмо от Кастаньейро. Письмо было кратким: Кастаньейро доводил до сведения дорогого друга, что если в самое ближайшее время в столицу не прибудут три главы, то он, как это ни печально для него самого и для искусства, будет вынужден поместить в номере первом одноактную драму Нуно Каррейры *, озаглавленную «В доме Смелого», «Хоть это и пьеса, а факты вымышлены, — писал он, — она не посрамит научного направления «Анналов», ибо Смелый — это Карл Смелый, интрига закручена ловко, а действие происходит в Пероннском замке, где встречаются ни больше, ни меньше как Людовик XI, король Франции, и наш злосчастный Афонсо V и его верный Перо де Ковильян *, а также другие немаловажные исторические лица. Разумеется, высшим шиком была бы повесть о древних Рамиресах, принадлежащая перу нашего Гонсало! Но приходится признать, что высшему шику препятствует высшая лень. Sunt lacrymae revistarura» *.

Гонсало отшвырнул письмо и крикнул Бенто:

— Неси в библиотеку чай с гренками! Да покрепче! Завтракать буду поздно, в два часа… А может, совсем не буду!

И, натянув свою рабочую куртку, он решил, что прикует себя к стулу, как приковывали раба к галере, и не встанет с места, пока не кончит эту чертову третью главу, живописующую дикое упорство гордого Труктезиндо. Как бы не так! Проворонить литературную славу в такую минуту, перед самой поездкой в столицу, когда и в политике и в свете ему необходим тот «блеск пера стального», от которого, по словам старика Виньи, «блестит сильней злаченый шлем дворян»!.. К счастью, этим сияющим утром, под журчанье воды в саду, он чувствовал прилив вдохновения. Теперь, когда он повидал кракедский склеп, его пращуры стали как-то живей, понятней, словно от одного взгляда на могучие гробницы, где рассыпались прахом могучие остовы, он глубже проник в их мысли и жизнь.

В библиотеке он смахнул пыль с исписанных листков бумаги и с удовольствием на них посмотрел. Остановился он на смятении, охватившем Санта-Иренею, когда старый Ордоньо увидел вражеское знамя над лесом сверкающих копий, а отряд Бастарда перешел деревянный мост, скрылся в зелени тополей и появился снова; когда же он достиг старого каменного креста, воздвигнутого Рамиресом — Тесаком, тучный Ордоньо взревел: «Тревога! Тревога! Идут байонцы!» — и скатился с лестницы, словно тяжелый куль.

Тем временем Труктезиндо Рамирес, торопясь выйти в поход на Монтемор, приказал адэдилу дать сигнал к выступлению, едва солнце затронет край Большого колодца. Сейчас он беседовал в верхнем зале со своим родичем из Риба-Кавадо, старым соратником, доном Гарсией Вьегас. Оба сидели на каменных скамьях, в оконной нише, где среди горшков с базиликом стоял кувшин холодной воды и глиняная кружка.

Дон Гарсия Вьетас, сухощавый, подвижный старик, смуглый и бритый, с небольшими зоркими глазами, получил прозвище «Мудрый» за сочную и острую речь, за военную хитрость, а также за познания в латыни, в коих он не уступал клирикам своей курии. По призыву Труктезиндо, кликнувшего клич ко всем отпрыскам Рамиресова гнезда, дон Гарсия явился немедля с отрядом в десять копий и уже для почина разграбил по дороге поместье сеньоров де Североза, сражавшихся в королевском войске против обиженных инфант. Он так торопился, что за весь день не брал в рот ничего, кроме двух кусков захваченной у врага колбасы, которые он съел, не слезая с седла. От усталости ли, от горестной ли вести о поражении его крестника, он мучался жаждой и раз за разом наполнял кружку из глиняного кувшина. Вдруг в дверь, украшенную тремя кабаньими головами, ворвался старый Ордоньо и возопил, с трудом переводя дух:

— Сеньор Труктезиндо! Сеньор Труктезиндо Рамирес! Байонский Бастард перешел реку и идет на нас с отрядом копейщиков!

Старый сеньор вскочил со скамьи, сжав в кулак волосатую руку, словно под его пальцами было горло байонца:

— Клянусь кровью Христовой, он явился в добрый час и сократил нам дорогу. Не так ли, Гарсия Вьегас?

Но следом за неповоротливым Ордоньо влетел начальник арбалетчиков и крикнул с порога, размахивая кожаным шлемом:

— Сеньор! Сеньор! Байонцы встали у креста. Перед барбаканом ждет молодой рыцарь с зеленою ветвью!

Труктезиндо гневно топнул по каменному полу обутой в железо ногой. Как смел этот презренный посылать к нему посольство! Но Гарсия Вьегас единым духом осушил ковш воды и хладнокровно, честно, как подобает рыцарю, напомнил старому сеньору о воинском законе:

— Одумайся, брат и друг! И по эту и по ту сторону гор принято выслушивать посланца с ветвью…

— Да будет так! — глухо отозвался Труктезиндо. — Возьми двух копейщиков, Ордоньо. Ступай к палисаду и узнай, что нужно.

Начальник караула тяжело спустился по закопченной винтовой лестнице в караульное помещение. Двое воинов, вернувшихся с дозора, болтали с оружейным мастером, который красил алым и желтым ратовища новых копий и ставил их сушиться к стене.

— Приказ сеньора! — крикнул Ордоньо. — Копья на плечо и за мной, к палисаду! Выслушаем посланца!

Гордо выступая между двумя копейщиками, он миновал внутреннюю стену и через боковые ворота, охраняемые четверкой арбалетчиков, вышел на площадку перед замком, где не росло ни былинки, только источенный остов старой виселицы поднимался к небу да громоздились тяжелые балки и тесаные камни. Остановившись у порога, он гордо выпятил брюхо и заревел, обращаясь к юному рыцарю, который отмахивался от оводов своей зеленою веткой:

— Говори, кто тебя послал! И зачем пожаловал к нам! И какие с тобой грамоты!

Он нетерпеливо приложил к уху ладонь, а рыцарь без тени страха засунул свою ветку за луку седла и, приложив обе руки, сверкающие чешуей, к поднятому забралу, прокричал:

— Я вассал Байонов!.. Грамот у меня нет, я не посол!.. Дон Лопо стоит у креста. Он желает, чтобы благородный сеньор Труктезиндо Рамирес взошел на сторожевую вышку и выслушал его.

Ордоньо кивнул и протиснулся обратно через сводчатую дверку башни, бормоча:

— Не иначе как Бастард задумал просить выкуп за сеньора дона Лоуренсо…

— Гнусная затея, — буркнули в ответ копейщики.

Но когда, отдуваясь на ходу, Ордоньо спешил в жилые покои, навстречу ему уже шел Труктезиндо Рамирес. Раздраженный церемониями Бастарда, он шагал по двору в полном вооружении. Узкий казакин темно-зеленого сукна покрывал кольчугу, и серебрилась густая борода, завязанная узлом, словно хвост боевого коня. На поясе, усаженном серебряными бляхами, висел кривой ятаган и рог слоновой кости, а с другого боку — готский меч с широким клинком и золоченой рукоятью, украшенной дивным самоцветом, что привез из Святой земли Гутьеррес Рамирес Мореход. Один оруженосец нес за ним на кожаной подушке рукавицы и круглый шлем с решетчатым забралом, какие любил король дон Саншо; другой — сердцевидный щит, обтянутый, алой кожей, на котором грубо нарисованный ястреб растопырил черные когти. А знаменосец, Афонсо Гомес, держал стяг в холщовом чехле.

Вместе со старым сеньором шли дон Гарсия Вьегас и другие родичи: дряхлый Рамиро Рамирес, отличившийся некогда в давней битве при Сантарене *, а сейчас скрюченный недугом, как древесный корень, поспешал неверными шагами, опираясь не на посох, а на пику; сиял прекрасным лицом Леонел, младший отпрыск рода Самора из Сендуфе, которому не было равных в медвежьей охоте и в искусстве слагать песни; сверкал рыжей бородой Мендо де Бритейрос, предавший огню немало ведьм, скорый на забавы и пляски; высился, как гора, сеньор де Авелин, покрытый сверкающей чешуей, словно сказочная рыба. Солнце подобралось к Большому колодцу, близился час похода на Монтемор, конюхи выводили из-под широких навесов боевых коней, сверкавших серебром высоких седел, и волочилась по плитам кожаная бахрома конских доспехов, прикрывавших крупы и грудь. Слух прошел по замку: после страшной сечи Бастард покинул Канта-Педру и пришел грозить самой твердыне Рамиресов. По всем оборонным ходам, соединявшим стены с контрфорсами крепости, и наверху, у катапульт, притаились ключари, огородники, крестьяне, нашедшие приют за крепостной стеной; одни следили украдкой за сеньором Санта-Иренеи и за его могучими родичами, другие тряслись от страха при мысли о байонцах и о тех железных, каленых ядрах, которые добрые христиане научились метать не хуже басурман. Но вот, прижимая шапку к груди, тяжело отдуваясь, заговорил Ордоньо: