— Грамот у посланного нет. Сеньор Бастард ждет у креста. Он просит, чтобы ты выслушал его с крепостной стены.
— Пускай подъедет поближе! — крикнул старец. — Да прихватит с собой побольше своих мужланов!
Но Гарсия Вьегас, прозванный Мудрым, и тут остерег его осмотрительным и добрым словом:
— Не горячись, друг и брат, повремени немного! Не выходи на стену, пока я не удостоверюсь, что Байон не задумал дурного.
Он отдал оруженосцу тяжелое буковое копье и пошел по темной лестнице вверх, на дозорную вышку.
Выйдя на площадку, он тихо сказал: «Ни слова!» — притаившимся у бойниц арбалетчикам, натянувшим свое грозное оружие, и, поднявшись еще выше, припал к бойнице. Гонец Байонов скакал к кресту, у которого колыхался сверкающий лес копий. Вот он передал сеньору ответ Труктезиндо, — и Лопо де Байон на золото-гнедом коне, покрытом кольчужной сеткой, отделился от своих людей. Забрало его открыто, руки праздно лежат на луке седла — нет при нем ни копья, ни топорика, только поводья алой кожи шевелятся в его пальцах. Протяжно запел рожок. Лопо де Байон медленно двинулся к замку, словно замыкая похоронное шествие. Едва колыхался, черно-желтый стяг, и несколько инфансонов, без копья и щита, в красных суконных казакинах поверх кольчуги, сопровождали своего сеньора. За ними четверо могучих арбалетчиков несли на плечах носилки, грубо сколоченные из древесных стволов, а на носилках лежал неподвижно какой-то человек, прикрытый от мух и зноя легкими ветками акаций. Следом ехал монах на белом муле, державший в руках поводья и железное распятие, на которое, из-под темного капюшона, свешивалась черная борода.
Гарсия Мудрый припал к амбразуре и тотчас узнал под листвой веток Лоуренсо Рамиреса, своего любимого крестника, которого сам учил метать копье и приручать ловчих соколов. Сжав кулаки, с воплем: «К бою, арбалетчики, к бою!» — он загрохотал вниз по лестнице, и так велики были его горе и гнев, что он ударился о своды арки, за которой ждали Труктезиндо и рыцари; и гулко зазвенел его шлем.
— Сеньор и брат! — возопил он. — Твой сын Лоуренсо лежит на носилках под стенами крепости!
Гневный крик огласил своды, и, гремя о плиты железными башмаками, рыцари ринулись вслед за Труктезиндо к дозорной башне. А когда, поднявшись по деревянной лестнице, старый сеньор вышел на площадку, все замолчало кругом и настала такая тишина, что они услышали далекий лай собак и медленный, печальный скрип ворота в саду.
Перед замком, у железных ворот ждал Бастард. Неподвижно высился он в седле, подняв к ним прекрасное лицо, заслужившее ему прозвище «Огнецвет», и золотые кольца бороды падали, сверкая, на пластины доспехов.
Вот он опустил золоченый шлем, важно и почтительно приветствуя Труктезиндо. Вот снял железную рукавицу, поднял руку и сказал спокойно и веско:
— Сеньор Труктезиндо Рамирес, на этих носилках я принес тебе сына твоего Лоуренсо. В честном бою, в долине Канта-Педры, я взял его в плен, и он принадлежит мне по рыцарскому праву. От самой Канта-Педры несу я его сюда, потому что хочу, чтобы кончились между нами раздоры и низкие распри, из-за которых пролилось столько христианской крови… Сеньор Труктезиндо Рамирес, я, как и ты, королевского рода. Дон Афонсо, король португальский, сам посвятил меня в рыцари. Весь добрый род Байонов гордится мной. Отдай мне руку твоей дочери, доны Виоланты, которую я люблю и она платит мне тем же, а затем прикажи опустить мост, чтобы раненый твой сын Лоуренсо вернулся под отчий кров, а новый сын поцеловал тебе руку.
С носилок, вздрагивавших на мощных плечах арбалетчиков, послышался отчаянный вопль:
— Нет, отец!
И наверху башни, не разнимая скрещенных рук, подхватил этот вопль сеньор Труктезиндо, прорычав глухо и страшно:
— Мой сын сам ответил тебе, мужлан!
Словно пронзенный копьем, пошатнулся в седле Бастард. Натянулись поводья, и вздыбился конь, высоко задирая золоченый налобник. Но крепкая рука удержала его, и Лопо де Байон, привставши в стременах, вскричал, одержимый ужасом и гневом:
— Не искушай меня, Труктезиндо Рамирес!
— Прочь, прочь отсюда! — надменно закричал старик, не разнимая скрещенных рук. Высокомерно и твердо стоял он на площадке башни, словно душа его и тело были выкованы из одного куска железа.
Тогда Бастард швырнул звонкую рукавицу о стену сторожевой башни и хрипло проревел:
— Кровью Христовой клянусь и спасением близких: если ты не отдашь мне ту, кого я люблю, нет у тебя сына! На твоих глазах я прикончу его, и все воинство небесное не спасет ему жизнь!
Сверкнул клинок. Но в порыве высшей, сверхчеловеческой гордыни Труктезиндо еще выше поднял голову и, могучий, как башня его замка, схватился за рукоять меча.
— Этим клинком, трус! Этим клинком, чистым! Я не хочу, чтоб твой грязный нож коснулся сердца моего сына!
Обеими руками он яростно швырнул меч к подножию стены; меч сверкнул, со свистом разрезая воздух, вонзился в твердую землю и задрожал, словно и его трясло от гнева. В тот же миг с диким криком Байон дернул коня и, свесившись с седла, вонзил кинжал в горло раненого Лоуренсо с такой силой, что кровь фонтаном брызнула в прекрасное лицо, пятная золото бороды.
Все смешалось. Арбалетчики бросили наземь носилки, не заботясь более о мертвом, опутанном ветками теле, и кинулись, словно зайцы, наутек, вслед за монахом, припавшим к холке мула. Бастард и его инфансоны, испуская хриплые вопли, кинулись к своему стану. Войско Байонов беспорядочно отхлынуло назад и, перейдя деревянный мост, скрылось в роще, сверкая копьями сквозь завесу пыли.
Между тем стены Санта-Иренеи сотрясал громкий вопль. Дротики, стрелы, камни сыпались дождем на людей Байона; но только один из арбалетчиков, бросивших носилки, упал, пораженный стрелой. Рыцари и оруженосцы ринулись за ворота, чтобы забрать тело Лоуренсо Рамиреса; а Гарсия Вьегас и другие родичи поспешили наверх, на стену, где стоял Труктезиндо и, застывший, немой, глядел на носилки и неподвижное тело сына, брошенное у подножия замка. Он медленно обернулся на шум — и все онемели, так невозмутимо-спокойно было его лицо, так мертвенно побледнело оно, слившись белизной с белой, как лунь, бородою, так сухо горели глаза, мерцая и полыхая, словно отверстия печи. Все с тем же зловещим спокойствием положил он руку на плечо старого Рамиро, опиравшегося почти без сил на свое копье, и четко, внятно сказал:
— Друг! Позаботься о теле моего сына, а душу — видит бог — я успокою до захода солнца!
Он гневно отстранил рыцарей, оцепеневших от испуга, и деревянная лестница заскрипела под его тяжелыми шагами.
В этот самый миг мертвый Лоуренсо Рамирес возвращался в отчий дом под охраной прекрасного Леонела и рыжебородого Мендо; лица их воспалились от слез, губы хрипло шептали проклятия роду Байона. За ними, спотыкаясь и причитая, тащился Ордоньо и, прижимая к груди осиротевший меч, покрывал его поцелуями, словно пытался утешить. У самого рва, в прозрачной тени орешника, стоял грубый помост — с него по воскресеньям Лоуренсо и начальник арбалетчиков судили состязания по стрельбе из лука и щедро раздавали победителям медовые ковриги и ковши вина. На этот помост положили тело и отошли прочь, истово крестясь. Один из людей рыжебородого Мендо, обеспокоенный участью души, не получившей отпущения, поспешил в часовню за братом Мунсио. Другие, рассыпавшись вокруг стены, отчаянно взывали к лекарю, обитавшему, словно филин, в небольшой заброшенной башне. Но кинжал Байона разил насмерть, и никто не вернул бы к жизни отважного Лоуренсо, цвет и славу рыцарства по всей земле Риба-Кавадо. Как страшен и жалок был он на смертном ложе! Лицо выпачкано в земле, на горле запеклась черная кровь, кольца кольчуги впились в истерзанное тело, и грязью покрыта посиневшая нога, изувеченная при Канта-Педре.
Медленно, не сгибаясь шел к нему Труктезиндо. Погасшие уголья его очей вспыхнули еще ярче, когда в печальной тишине он приблизился к телу. Перед помостом он встал на колени, взял безжизненно повисшую руку и, приблизив лицо к лицу сына, покрытому грязью и кровью, проговорил что-то так торжественно, словно не прощался, а давал клятву. Медленно поцеловал он окровавленную голову, и луч солнца, сверкнув сквозь листву орешника, позлатил кудри мертвеца. Старик поднялся, простер руку, словно вбирая в себя одного всю мощь своего рода, и воскликнул:
