— Бородушка, секрет!

— Какой там секрет.

— Настоящий, иди.

Когда Бородушка вошел, Колюнчик показал глазами на фанерку.

— Смотри!

— Ну и что?

— Как что? Мы с тобой на ней будем рисовать. В печурке от зимы остались угольки. Сила! — в голосе Колюнчика чувствовалась такая радость, будто к нему пришло освобождение.

— Ну, нарисуем с этой стороны, с другой.

— И все, — сказал Бородушка, вертя фанерку в руках.

— Как все наглядятся, — доказывал Колюнчик, — мы сотрем и новое нарисуем. И так всегда.

— А может быть, одно нарисуем и навсегда, — предложил Бородушка.

— А что?

— Ленина.

Колюнчик прищурил свои небольшие с хитринкой глаза и подумал: «Почему не я это предложил, а он», а потом сказал:

— Во весь рост нарисуем, с протянутой вперед рукой!

Колюнчик выбежал во двор и через несколько минут принес кусок красного кирпича. Он стал колодкой разбивать отсыревший кирпич и бережно собирать красную пыль. Затем мокрым углом шинели яростно начал тереть фанерку. Целый день ушел на это занятие.

На другой день друзья аккуратно подрезали края и углы фанерки, зачистили их, чтоб нигде не торчало ни одной занозочки. Оттертая и просушенная на солнце фанерка лежала под соломенной подушкой Колюнчика, ожидая своего часа. После того как найдена была фанерка, рисунков на песке никто не видел.

У художников появилась новая серьезная работа. Как только после вечерней поверки погас в камере свет, они зажгли фитилек, замаскировали его и сели с фанеркой и заточенными угольками на пол у стола. Первую черточку провел Бородушка. Колюнчик сидел сбоку и наблюдал. Не так-то просто нарисовать Ильича, тем более если ты никогда за такую работу не брался.

Три вечера Бородушка мучился над мудрыми, в прищур, глазами Ленина. Когда голова Ильича была нарисована, фанерку оставлять в камере на день стало опасно. И Саша Рыжий, по просьбе Колюнчика, выпилил между досок пола в самом темном углу у дверей щель. Перед утренней поверкой Бородушка опускал туда до вечера портрет. С обратной стороны фанерки был нарисован дуб, — это на всякий случай, если охранник неслышно откроет ночью дверь и войдет в камеру. Перевернул рисунок с дубом наружу — и смотрите, поглядывайте на его упругие ветви.

Вечером за закрытыми дверями Ильич стоял на столе с протянутой вперед рукой. А утром он уходил в подполье.

О портрете Ленина узнали во всех камерах, но посмотреть никто не мог. Однажды все же пришлось уговорить художников показать Ильича всем, кто будет входить в камеру.

По первому сигналу опасности фанерку тут же опускали в щель.

— Счастливая ваша камера, — сказал невысокий военнопленный со шрамом на подбородке. — С Лениным всегда. Эту фанерку надо бы в дубовую рамку да под стекло и повесить на видном месте.

Я от души позавидовал художникам, их мастерству. Я хотел тоже быть создателем ленинского портрета. И я рисую вождя стихотворением и читаю его после вечерней поверки, когда портрет Ленина стоит на столе.

Смерть всюду, где только пустила свои ядовитые корки война. Но в фашистских концлагерях она царь и бог. Она сидит на эсэсовских дубинках и полицейских плетках. Нет такого дня, чтобы она не схватывала костлявыми руками новую жертву.

Сегодня дождливая погода, и во двор никто не выходит, а в камерах свирепствует сыпной тиф. Охранники-эсэсовцы и полицейские не подходят даже к дверям. Смерть тифозная. Она каждый день спокойно, без ударов по голове кладет и уносит в свое царство узников целыми сотнями. Рядом с еще живыми лежат мертвецы. Они будут лежать до тех пор, пока не придут «могильщики». Это те же русские военнопленные. Только они здоровее и могут с утра и до ночи таскать из камер во двор трупы, которые складывают там, как дрова, штабелями. За это получают котелок супа. Под конвоем они увозят из лагеря трупы и закапывают в могилу. Сегодня они что-то задержались, наверно из-за дождя, и из нашей камеры некому унести пять мертвецов. Мы сами, «ходячие», подтащили их к двери и сидим, ожидая «могильщиков».

Но я видел и пострашнее смерть. При воспоминании о ней у меня встают волосы дыбом.

В небольшом местечке на литовской земле были собраны евреи от стара до мала. Их было более двухсот. Арестованным объявили, что они идут на вечную работу за сто километров, поэтому должны взять с собой все ценные вещи, хорошую одежду и еду.

Матери одели потеплей детишек, стали с ними в колонну и тронулись вслед за мужчинами в неизвестном направлении. Вдруг в дороге их остановили и приказали сложить вещи на две машины, идущие следом. Якобы для облегчения. Через несколько сот метров колонну снова остановили, и два полицая стали по одному ощупывать их. Они обшаривали карманы, все швы в одежде — отбирали ценные вещи.

До самого вечера шел обыск. А когда начало темнеть и на голубое небо наплыли серые облака, в вырытый у дороги ров стали сталкивать женщин и детей, стариков и старух. Нежелающих прыгать «добровольно» укладывали пулей в затылок. Через несколько часов ров заровняли. Только ветер да серые облака были свидетелями этого страшного часа. От вздоха живых «покойников» земля поднималась и опускалась. А офицер и два солдата — автоматчика стояли над свежей могилой и спокойно поглаживали ременные пряжки с надписью «Бог с нами».

И сколько таких мест на земле. И сколько таких палачей было рождено на неметчине! Но только нельзя весь немецкий народ ставить с ними на одну карту. Я расскажу о двух случаях, которые не могу забыть. Они произошли в самой Германии в суровое время гитлеризма.

Когда колонна военнопленных рано утром проходила по шоссе, навстречу ей выходил старичок. В правой руке у него была палочка, в левой — сверток. Стоило только конвоиру отвернуться, как сверток летел в колонну, и содержимое его быстро делилось между пленными. И так каждый день, в одно и то же время, на том же самом месте появлялся похожий на гриб старичок и передавал завернутые в газету вареные картофелины и кусочки хлеба. Однажды конвоир заметил его и попытался прогнать, но старичок был упрям и вступил в пререкания с охранником. Дело дошло до гестапо, и на этом месте поставили дежурить полицейского. И стоял он как раз под тем деревом, откуда старичок выходил нам навстречу.

Теперь старичок приходил сюда вечером, когда на посту не было полицейского, нагибал длинный сук тополя и подвешивал на тонкой нитке свой пакет. Когда колонна шла мимо тополя, самый высокий, полтавчанин Алексей, без труда протягивал руку и снимал его. Нелегко доставался старичку «подарок». Во-первых, надо было найти картошку и корочки хлеба, чтобы наполнить сделанный из газеты пакет, во-вторых, суметь подвесить его на дерево. Что могло руководить старым немцем, когда он шел на этот подвиг? Ведь в фашистской Германии не только передачи, но и всякое общение с советскими военнопленными было строжайше запрещено.