Сколько всяких наказаний придумано для узника, сидящего в гитлеровском концлагере! Ледяной карцер. В него сажают тех, кто совершил не первый побег, вел агитацию против нацизма, или за диверсию на заводах и фабриках.

Под новый 1945 год мы с Михаилом бежали пятый раз, но опять были схвачены, избиты до полусмерти и отправлены в ледяной карцер.

Это небольшая, но высокая кирпичная конюшня с железными воротами в два раствора во всю лобовую узкую стену. Метрах в десяти стоит жилой красивый дом. В нем живет хозяин конюшни и шесть конвоиров-эсэсовцев, инвалидов. Возле ворот две пары дырявых резиновых сапог и кое-какая одежда, видимо, — для нас. По правую сторону парит черное, как смола, болото.

Мы стоим перед воротами и ждем дальнейших указаний. Северный ветер пронизывает тело. Руки совсем окоченели. Конвоиры по очереди меняются, делая круги вокруг нас. Сейчас бы хоть полчасика посидеть возле печки. А вот и приказ. Снять с себя всю верхнюю одежду, сложить в кучу — и марш в раскрытые ворота. Стараемся раздеться побыстрей, чтобы скорее войти в помещение, скрыться от ветра. Конвоиры совещаются, перемаргиваются. Старший конвоир подходит ко мне и показывает на шею.

Я знаю, что это значит. Надо расстегнуть рубашку и показать ему номер, который заменяет имя и фамилию. Старший конвоир подходит к Михаилу:

— Номур.

Тот раскрыл ворот. Конвоир закричал:

— Ворум никс номур? — и ударил Михаила в подбородок. — Никс эссен драй таг.

Михаил вытащил из-за пазухи номер и показал ему. Оказалось, что номер у него висел на длинной веревке, поэтому эсэсовец, и не заметил его. Фашист рассмеялся, скривив рот.

— Гут, гут, — сказал он и показал, чтобы мы шли в ворота.

Да, это настоящий ледяной мешок. Вверху под самой крышей квадратное окно, в которое со свистом влетает снег и садится белой пылью на закрытые рогожей деревянные нары. А по стенам от крыши висят прозрачные, как стекло, сосульки. Вот прилипшие к стене, толщиной со шпалу, а рядом тонкие, как иголки. Они тянутся до самого пола. Другие еще на весу, цепляются острием в промерзший корявый пол. Но самые страшные над головой. Видно, с начала первых заморозков лили из пожарной кишки воду в заранее пробитые дыры в крыше. Лишь один круглый, низкий пень, на котором видны вмятины от топора, стоит не тронутый льдом. Вокруг него втоптанные в землю перья. На этом пне, наверно, рубили курам головы. Возле ворот глубокие следы от лошадиных копыт, еще не залитые водой. Вот куда нас запрятали в нательном белье на двадцать одни сутки.

Только мы переступили порог, как за нами с душераздирающим скрипом наглухо закрылись железные ворота. Отсюда уйти невозможно. Разместившись на нарах, с поджатыми под себя ногами, мы до темноты думали над тем, как выдержать это наказание. Дрожь пробирала все тело. Разговор прекратился, когда уже зуб на зуб не попадал от холода. Прижавшись друг к другу спинами, мы легли, укрывшись с головой рогожами. И так двое суток. К конюшне ни разу никто не подошел. На третий день рано утром раскрылись ворота и раздалась команда: «На работу».

На улице нам показалось во много раз теплее, чем в помещении. Мы сразу приободрились. Обули резиновые сапоги, натянули робу и ждали, когда нас чем-нибудь покормят. Но трое конвоиров, сунув нам в руки лопаты, показывают на тропинку, слегка занесенную снегом, ведущую к болоту.

— Марш!

Мы по пояс в черной жиже. Но в ней тепло. Зачерпнув лопатами грязь, несем ее к берегу. Конвоиры покрикивают. И так три часа. После такой работы положена еда. В нее входит завтрак, обед и ужин. Отдадут ли нам за два дня? Нет.

В бывшем курятнике наша «столовая». Нам кажется, что здесь тепло. С нас стекает на пол черная болотная жижа. Но почему конвоиры прыгают от холода? Эх вы, мерзляки! Вас бы на наше место. Конвоир невысокого роста вытащил из печурки чайник с кипятком и кастрюлю с картошкой. В баночке на столе белела соль. Рядом с ней поставили часы «песочницу»-пятиминутку. Невысокий конвоир дал нам по две картофелины в мундире и по кружке горячего кипятка. Сколько надо голодному человеку, чтобы съесть две картошки и выпить кружку кипятка! Два глотка на картошку и три раза хлебнуть кипяток. Картошку с солью съели тут же. А кипяток мы подносили к щекам и ладони грели и по капельке брали в рот. Дули на него, как на свое спасение, и он паром согревал наши лица. Но песок в песочнице по зернышку неумолимо сыпался сверху вниз. Старший конвоир почему-то приподнял винтовку, а сам то и дело поглядывает на песочницу. Мы уже выпили по полкружки. В груди стало теплее и вроде прибавилось сил. Но когда в песочнице упала сверху последняя песчинка, эсэсовец прикладом выбил из наших рук кружки с кипятком. Оказалось, что мы не уложились во время, отведенное нам для еды.

И снова мы в царстве светлого льда. После этого случая мы уже кипяток выпивали сразу, обжигая губы и язык. Ведь только раз в сутки мы могли погреться. В ледяном мешке нам каждый час казался вечностью. Нас каждую минуту клонило ко сну. Но засыпать теперь нам, совсем обессиленным, озябшим, ни в коем случае нельзя. Сон — это смерть. А жить хочется. Шел 1945 год. Мы знали, что наша армия идет по территории Германии, разбивая последние укрепления врага.

Друг другу на колени по очереди мы клали голову и дремали. На пятнадцатые сутки, когда уже силы покидали нас, Михаил сказал:

— Не выйти нам отсюда живыми, замерзнем, в лед превратимся.

— Что же делать? Весна придет — оттаем.

— Напиши об этом.

И я пишу:

Морозный ветер пронизывает до костей. Заставляет быстрее спускаться к парящему черному болоту. Мы идем сюда не первый раз и, видимо, не последний. Мой товарищ по побегу Михаил покашливает. Он простыл. Я приподнял воротник шинели, так вроде теплее.

Нас сопровождают два конвоира. Третий идет сзади, несет вязанку дров для костра. На плечах мы держим лопаты, похожие на поварские черпаки. Болото все ближе. По телу пробегает дрожь. Страшно лезть в жидкую грязь в январскую холодину и лезть не однажды, а много-много раз, пока лопатами не наполним до краев бочку, стоящую на берегу. Потом приедет лошадь, запряженная в санки, на санки погрузят бочку с грязью, а пустую для завтрашнего дня сбросят. И так каждый день.

Над болотом стоит белый пар, похожий на дым костра. Недалеко от бочки за щитами конвоиры разводят костер и греются, пока мы заняты работой.

— Зачем нужна им грязь? — спрашиваю Михаила.

— Небось фюрера лечат, ведь он хилый, — поеживаясь от холода, бурчит Михаил, — грязь — лучшее лекарство от болезни, от радикулита и ревматизма. Отец мой лечился этой штукой. А ты не думал, почему мы не замерзаем в болоте? — вдруг говорит он, и сам же отвечает: — Потому что в грязи купаемся. И, кроме того, она жирная. Видишь пятна маслянистые плавают.

— Ерунду говоришь. Что же, выходит в ней теплей, чем на печке?

С берега кричит конвоир:

— Шнель, шнель, вахмян замерзает!