Он незаметным движением ноги подвинул к себе резной светильник из храма. Писарро злобно отбросил его назад в общую кучу.

— Золото из храмов? Здесь его половина! Даже больше! А до главных храмов мы еще и не добрались. Хороши разговорчики. Но ничего не выйдет. Церковь будет получать десятину и ни грана больше! Ты, Пикадо, прав. Все твои слова — истинная правда. Но как нам поступить? Преподобный Вальверде приговорил к смерти этого язычника? Хорошо! Но ты, Пикадо, крестишь его, а тогда я, как наместник, назначу Атауальпе более легкую казнь. И его просто-напросто удушат гарротой4.

На сухой, аскетической физиономии секретаря промелькнула слабая улыбка. Руки дрогнули, словно ему захотелось удовлетворенно потереть их. Однако священник лишь послушно склонил голову.

— Это очень своевременный шаг, ваша милость. Я тотчас же побеседую с этим язычником. Мне необходим переводчик…

Последнее слово он подчеркнул и оборвал фразу, так и не закончив ее. Писарро, который как раз вытянул из груды золота самый большой самородок и внимательно сравнивал его цвет с цветом других слитков, поднял голову.

— Переводчик? Ах, Фелипилльо? Конечно, это прохвост, но другого у нас нет.

— Я сам усердно изучаю речь этих дикарей, ваша милость, — скромно отозвался Пикадо. — Однако это трудный язык. Но я уже понимаю его настолько, чтобы с недоверием относиться к Фелипилльо: он не всегда верно переводит наши распоряжения. Я заметил, но это, быть может, не так уж важно…

— Говори!

— Я заметил, что индейцы слишком низко кланяются ему, а некоторые даже падают ниц, словно перед повелителем. Мне кажется, что он называет себя их властелином, которому мы, испанцы, покровительствуем. И к тому же он вымогатель.

Писарро рассмеялся.

— Вот ловкач! Он прошел неплохую школу, имел достойный пример в Панаме. Но я его приструню. Посмотрите-ка на этого хама! Власти ему захотелось! Пикадо, ты должен быстрее изучить язык этих дикарей!

Он недоверчиво взглянул на секретаря, который стоял, скромно потупив взор. Быть единственным, неконтролируемым переводчиком — это действительно открывает почти неограниченные возможности. Может быть, у его уважаемого секретаря что-то свое на уме? Ничего, подожди, братец!

— Но одного переводчика недостаточно. Надо, чтобы еще кто-нибудь быстро изучил язык. Хм, например, дон Родриго Моралес…

Он произнес имя одного из тех немногих своих сподвижников, в честности которых не сомневался. Секретарь, вероятно, понял смысл этого распоряжения, но отозвался спокойно, возведя глаза к небу:

— Ведь дон Родриго уже мертв.

— Правда. Я забыл об этом. Отслужите, падре, мессу за упокой его души. Плохо, что он мне вспомнился таким образом. Вероятно, душа его мучается в чистилище…

— Я позволю себе напомнить, что убийцы дона Родриго еще не разысканы и не наказаны.

— Но мы повесили десять первых попавшихся индейцев для острастки. А теперь следствие ведет сеньор Альмагро. В его усердии сомневаться не приходится. Он любил дона Родриго и так допрашивает индейцев, что их крики слышны даже здесь.

— Упорство этих язычников больше походит на кощунственную ересь, — вздохнул Пикадо, направляясь к дверям.

— Подожди! Я еще не кончил. Если не дон Родриго, то кто же может стать переводчиком? Божья матерь Севильская, неужели же больше никому я не могу здесь доверять? Дон Педро де Кандиа? Честный, однако стар. Такого уже не обучишь. Молодой Диего де Альмагро? Ха-ха-ха, уж не его ли выбрать? Мадонна и все святые! Похоже, что из самого ада наслали нам сюда этих ублюдков дьявола и блудницы! Чтоб их паршивые души…

— Сегодня воскресенье, ваша честь, — вставил Пикадо.

— Чтоб и тебя вместе с ними поглотило пекло! Воскресенье! Заботы те же, что и в будний день. Хорошо. Мой брат Хуан станет переводчиком. Пусть учится у тех индианок, с которыми он грешит, или хоть у самого дьявола, но он должен научиться, и побыстрее!

Секретарь тихо удалился из зала, а Писарро еще долго стоял неподвижно, нахмурив брови. Хуан — его брат, это правда. По крайней мере мать ручалась за это. Однако он заносчив, капризничает, ломается, у него свои прихоти. Не может никак насытиться ни золотом, ни бабами… Ведь у него и так целый гарем, а он берет все новых и новых… Солдатами хочет командовать, он уже намекал, что не прочь стать правителем какой-нибудь большой провинции. А золота ему всегда мало… Наряжается, во всем подражает придворным, а что самое главное — слишком быстро поддается их влиянию.

Пикадо, не спеша возвращавшийся к себе, думал о том же.

Хуан Писарро (ему бы только выпить да побольше новых девок) не будет учиться с достаточным усердием. А если его еще научить жевать коку? Например, сказать, что от этого возрастает мужская сила? Тогда можно делать с ним все, что захочешь. Пусть будет переводчиком. Может быть, с ним лучше удастся поладить, чем с другими. Пока же он не научится языку краснокожих, надо следить за тем, что говорит Фелипилльо. А, может, важнее как раз то, о чем он умалчивает, чего не переводит.

Все обитатели Гуамачуто, важного пункта на главной дороге в Куско, разбежались, склады опустели, дворец давно умершего сапа-инки Виракочи, по обычаю остававшийся необитаемым и чтимым, был сожжен. Испанские дозоры захватили в окрестностях двух крестьян, у которых Фелипилльо узнал, что с западных гор пришел большой отряд воинов, все еще верных Уаскару, и жителям было приказано спасаться от белых, предварительно опустошив склады. Согласно показаниям крестьян, отряд той же дорогой отправился на юг, и повсюду населению отдавались подобные распоряжения.

Писарро, подробно расспросив Синчи обо всех дорогах, о поселениях и расстояниях, принял решение временно оставить главный тракт и податься к востоку, на Уануко, а оттуда в долину Умбамбы.

Хотя Синчи снова оказался в хорошо знакомых местах, он так и не смог побывать в Кахатамбо.

Через день после выхода из Уануко, когда Писарро с основными силами остановился в большом селении, а для двора назначенного им сапа-инки, брата Атауальпы, Тупака-Уальпы, отвел одинокое, удобное для охраны тамбо, Синчи выбрал подходящий момент и, упав на колени перед молодым властелином, изложил ему свою просьбу.

Он просил, чтобы сын Солнца дал ему кипу, а также свою бляху с тайными знаками, освободил Синчи от службы и позволил отправиться на поиски Илльи. Это недалеко: за горами. Может, она уже возвратилась в селение, может, он хотя бы услышит что-либо о ней. Он, Синчи, не способен больше бегать, запоминать поручения, не может есть и спать. Не может жить без нее. Потому что хоть это всего-навсего простая девушка, но такова, видимо, воля богов…

— Ты же христианин! — резко прервал его Тупак-Уальпа.

— Да, сын Солнца. Белый велел зачем-то лить мне на лоб воду и говорил какие-то непонятные слова. А перед этим Фелипилльо сказал, что, если я ослушаюсь, меня утопят.

— Белый велел, — медленно повторил инка. — А теперь белый велит тебе быть проводником, указывать дорогу, и ты повинуешься.

— Ты прав, сын Солнца.

— И, однако, ты собираешься уйти. Разве белые тебя отпустят?

— Нет, сын Солнца. Я не спрашиваю… Они повесили бы..

— Да, повесили бы. Как повесили уже многих… Почему же ты идешь ко мне со своей просьбой?

— Ты властвуешь над всем Тауантинсуйю, сын Солнца.

Тупак-Уальпа сорвался с места и в бешенстве заметался по небольшому помещению убогого сельского тамбо. Писарро стремился создать вокруг своего ставленника атмосферу торжественности. Он даже приказал временную его резиденцию украсить коврами наска, золотыми лампами, отделанной золотом домашней утварью и красивыми, фантастических форм вазами из страны аймара. И все же убожество помещения ничем нельзя было скрыть.

Синчи, все еще коленопреклоненный, украдкой наблюдал за новым властелином.

Тупак-Уальпа был на год моложе Атауальпы, при жизни брата не вмешивался в управление государством, увлекался только охотой и ратными делами. Эти пристрастия развили в нем силу, ловкость и терпение. Он владел собою не хуже, чем верховный жрец.