— Святотатство! — Пикадо, потрясенный, отскочил в сторону. — Кощунство! Священное писание повержено в грязь! О боже!

Писарро, наблюдавший всю сцену через приоткрытые ворота, тут же подхватил этот возглас. Он стремительно повернулся к своим людям.

— Святотатство! Язычники осквернили священное писание! Только их кровь сможет смыть это преступление!

Он рванул меч из ножен, привстал на стременах, его видели все. Острый клинок сверкал в его руке.

Дон Педро де Кандиа, не спускавший глаз с вождя, тут же повторил призыв:

— Пушки к бою!

Канониры отряхнули пепел с фитилей и припали к орудиям.

Тяжело грохнули пушки. Дым на мгновение окутал башни, но уже с другой стороны площади, с позиций Диего де Альмагро, тоже отозвалась батарея, и тотчас же пушкам стали вторить мушкеты — стреляли из зданий, которые выходили на площадь.

Запах пороха, одурманивший индейцев, клубы дыма, грохот, мощный, как небесный гром, грохот, во сто крат усиленный стенами, отражавшими эхо выстрелов, грохот невыносимо долгий, грохот, который мог быть только голосом разгневанных богов, — все это буквально лишило индейцев рассудка.

Невидимые, неведомые стрелы поражали сбившуюся толпу, раздирали, калечили людей, а они лишь жались поближе к носилкам сапа-инки, словно оттуда могло прийти спасение. Они испытывали такой ужас, что уже сама смерть была для них желанным избавлением; это было уже не войско, а толпа, подобная стаду вигоней, попавшему в кольцо облавы.

Носилки властелина заколебались, как челн, застигнутый бурей посреди священного озера Титикака.

— Ильяпа! Ильяпа! — взвыла толпа, и почти никто не слышал голоса Атауальпы, который встал во весь рост на носилках и что-то кричал.

Писарро выбрал подходящий момент и, не давая опомниться индейцам, бросил конницу на беззащитную толпу. Де Сото со своим конным отрядом ворвался на площадь о другого конца, атакуя индейцев с тыла, а с флангов сомкнутыми рядами двинулась закованная в железо пехота.

Никто не оказывал сопротивления, потому что никто не мог сопротивляться. Если даже у какого-либо индейца и было припрятано оружие, все равно в тесноте и давке он не смог бы пустить его в ход. Даже убитые, те, кого издали настигла пуля, не падали на землю, а сохраняли вертикальное положение, подобно тому как дерево, срубленное в густом лесу, продолжает стоять, зацепившись кроной за ветви живых соседей.

Застоявшиеся кони, обезумевшие от запаха пороха и грохота залпов, понукаемые пьяными всадниками, ринулись на толпу, словно хищные звери. Под ударами мечей, под лошадиными копытами полегла вся свита Атауальпы.

…Мигель Эстете минувшим вечером проиграл в кости все, что перепало ему при разделе недавней добычи, проиграл даже перстень, который иногда называл фамильной драгоценностью, а иной раз — подарком самого короля, наградой за мужество, проявленное в италийских войнах. Он проиграл и более ценную вещь — обе подковы своего коня. Пьяный, как все, жаждущий золота, как все, равнодушный к льющейся крови, как все, — он был разъярен больше других из-за своих вчерашних неудач. Но голова у него была все же ясная, и он вполне отдавал себе отчет в своих поступках.

Пока испанцы во главе с Писарро, увлеченные бойней, топтали, рубили и слепо теснили индейцев, Эстете пробивался к высоко вознесенным над толпой носилкам, где стоял человек в нарядном плаще с пурпурной повязкой на голове. Эстете манил и этот человек, и ослепительный блеск золотой застежки на его повязке.

Но не так-то легко было прорваться к носилкам. Ему мешала тесно сбитая толпа, и через эту толпу он прорубал мечом себе дорогу, как через густые заросли. Подымая на дыбы гнедого жеребца, он кидался на индейцев, добивал падавших, рубил всех, кого только мог.

«Подкую… подкую чистым серебром», — думал Мигель, сожалея, что у жеребца в этот день не было подков: что ни говори, а удар подкованным копытом — это удар двойной силы. Однако и неподкованный, конь пробивал брешь в стене из человеческих тел.

«Узнай Писарро об этих подковах… уж он-то изукрасил бы меня плетью».

— Ах ты мерзавец!

Какой-то молодой индеец, уши которого были оттянуты почти до плеч массивными серьгами, молниеносно уклонился от удара и голой рукой ухватился за меч. Пораженный Мигель откинулся вбок, едва не вылетев из седла. Однако тотчас же взметнул коня и одновременно рванул меч к себе так, что из рассеченной надвое ладони индейца фонтаном брызнула кровь. Ударом ноги он опрокинул раненого навзничь, а лошадиные копыта довершили остальное.

Когда первый из королевских носильщиков, раненный в плечо, медленно опустился на колени, носилки накренились. Атауальпа пошатнулся, и в этот момент Мигель Эстете выпустил меч, который повис на ремне, привязанном к запястью, и стремительным движением руки сорвал с чела властелина пурпурную повязку с золотой застежкой. Перья священной птицы закружились в воздухе и пали под копыта коня.

Ближайший жрец бросился вперед, желая спасти святыню, но Мигель рассек ему голову; та же участь постигла военачальника Панки, коменданта крепости Ольонтай.

От страшного святотатства, совершенного белыми, индейцы словно обезумели. По толпе прокатились две волны — одна вперед к носилкам, чтобы защитить властелина, другая — вспять, дальше от проклятого места, над которым, видимо, разразился гнев богов. Потом все устремились в одном направлении, туда, откуда не стреляли и где стояла высокая стена из камней, как обычно, не скрепленных цементирующим раствором, а лишь плотно пригнанных друг к другу.

Рывок полуторатысячной, обезумевшей от ужаса толпы поколебал каменную кладку. Первые ряды со стонами и криками разбились о стену, подле нее образовался целый вал смятых, искалеченных, гибнущих людей, но наконец камни не выдержали натиска живой человеческой массы и рухнули.

Через образовавшуюся брешь, стеная и плача, уцелевшие индейцы ринулись в поле. На сбившихся в проломе людей с тылу, разя всех подряд, налетели испанцы, ошалевшие от крови, исступленные.

Наконец Писарро немного опомнился и окинул взглядом площадь. Даже он, старый вояка, не мог определить количества убитых. Посреди площади, где виднелись носилки Атауальпы, теперь опрокинутые и сломанные, высилась груда человеческих тел, на месте пролома в стене было сплошное кровавое месиво, горы раненых, изувеченных и убитых.

Писарро увидел, что его брат Гонсало, Педро Вальдивиа и патер Вальверде уже ведут к воротам Атауальпу вместе с двумя его сановниками, и понял, что желанная цель достигнута.

Тысячи убитых! А среди них — сановники, вожди, советники, высшие представители касты жрецов, то есть вся верхушка государства. А его сердце — их король — захвачен в плен.

Он подал знак тем, что находились на крепостных стенах, откуда Педро де Кандиа обозревал поле битвы, отдыхая: по этой свалке пушки не стреляли — можно было поразить своих.

Протяжно и торжествующе пропели трубы, призывая воинов прекратить бойню.

Писарро медленно ехал по площади, всматриваясь в павших на поле боя. Кровь высоко била из-под копыт коня, который рвался в узде и беспокойно вставал на дыбы. Удушливый, приторный запах крови ударял в нос, одурманивал.

Пикадо, Хуан Писарро, Диего де Альмагро — все оказались подле своего военачальника.

— Взгляните на их серьги. Ведь каждая пара — целое состояние. Падре Пикадо займется сбором драгоценностей. Застежки с плащей, кольца, браслеты с рук и ног — все пойдет в общий котел.

— Будет исполнено, сеньор наместник.

— Какое богатство! Уже ради одного этого стоило сегодня потрудиться, — отозвался Хуан. Писарро строго взглянул на брата.

— Мы только наказали мерзких святотатцев, не забывай об этом. А если нам досталась и незначительная добыча, значит, такова воля Господня.

— Смотрите, сеньоры, но ведь их вытянутые уши — это просто мерзость.

— Orejones!3 — засмеялся Хуан Писарро. — Дикари!

— Однако там, около королевских носилок, они погибали с честью, — отозвался молчавший до сих пор Диего де Альмагро. — Они до самого конца собственными телами защищали своего монарха.