В приемном покое Волков сразу же опустился на топчан, прикрытый окровавленной простыней.
Вася подошел к столу, сказал врачу Нелидову:
— Это со сборки. Иван Волков. Его мастер Николай Андреевич сюда прислали.
— Не тарахти, парень. Сам разберусь, — оборвал Нелидов и повернулся к сидевшему рядом с ним полицейскому надзирателю Мартинайтису: —Сегодня у нас ужасно невезучий день. Пишите новый актик, Яков Астафьевич.
Нелидов встал, взял бутыль с йодом, палочку, обмотанную темно–коричневой ватой, и не спеша подошел к Волкову.
— Ну что ж, пишите, Яков Астафьевич, — ссадина правого колена. А каковы причины ее появления, милостивый государь?
Волков покосился на бутыль, поморщился:
— Да так. Вынимали из колодца чугунный колпак. И как‑то не удержали. А в нем пятнадцать пудов. Вот и повредил ногу.
— Не повредил. Ничего страшного. Сейчас смажем, перевяжем — и завтра плясать будете. Да что с вами? Мужчина, а трепещете, как невинная барышня. Возьмите себя в руки.
Нелидов распахнул штанину. Вася увидел синеватую, рваную, кровоточащую рану и отвернулся — больно было смотреть, как мучается обожженный йодом Иван Волков.
Так же не спеша доктор вернулся к столу, выждал, когда успокоится пациент, и продиктовал Маргинайтису:
— Случай сей произошел нечаянно, и он в этом никого не обвиняет.
Вася не выдержал:
— Как же это… нечаянно?
— А ты что, видел? Не твое это дело. Понял? Беги в сборку и скажи Николаю Андреевичу, чтобы прислал сюда свидетеля. Желательно грамотного, надо расписаться в акте. Ну, что стоишь? Марш рысью!
Вася взглянул на бледное, покрытое потом лицо Волкова и торопливо вышел на улицу.
Вечером дождался Алексея Петровича и по дороге к дому рассказал о том, что видел и слышал в приемном покое.
— Все это я испытал, — сказал Алексей Петрович. — Потому‑то и зовут Нелидова Нелюдимом, что он только о хозяйских барышах думает, а нашу кровь дешевле воды ценит. На всякую травму у Нелюдима один рецепт: «Нечаянно. Сам виноват. Зажило без всяких вредных и внешних последствий для потерпевшего». И платить ничего не надо. Знаешь, мы в январе требовали уволить врача, но директор Радлов отказал. Оно и понятно: Нелидов — верный пес, сторожит доходы.
— А кого еще требовали уволить?
— Инженера Валентиновича, инструментального мастера Войциновича, расценщика Дмитриева, кассиршу Беляеву.
— А мастера Галкина почему пропустили? Это самый вреднейший на всем заводе.
— Вот жаль тебя не было. Не спросили. О мастерах был особый пункт: за грубое обращение с мастеровыми сделать строжайшее предупреждение. Радлов на это так ответил: мастерам вменяется в обязанность обращаться с мастеровыми на «вы».
— И никого не уволили? Ничего не вышло?
— Кое–чего добились. Чернорабочим гривенник прибавили. Сверхурочный час стали отмечать как полтора часа. А за остальное еще надо воевать. Сегодня старосты цехов ходили к директору, просили сократить рабочий день до девяти часов. Радлов сказал: «Разберусь, отвечу». Ты, наверное, раньше меня увидишь эту бумагу— сразу же сообщи.
— Это я мигом…
…Бумагу принесли в контору утром. Крупным красивым почерком было написано:
«Вследствие переданной мне старостами цехов просьбы рабочих о сокращении рабочего дня до 9 часов, сим объявляю, что сокращение существующего рабочего времени не может быть сделано.
17 мая 1905 года. Директор Общества франкорусских заводов Ф. Радлов»[1].
Вася торопливо переписал объявление и отнес бумажку Алексею Петровичу. Тот быстро прочел, усмехнулся:
— Другого ответа мы и не ждали. Надо не просить, а требовать. И готовить людей к общей забастовке. Ты часто бываешь в конторе завода — смотри и слушай. Все запоминай и передавай мне.
Это было очень интересно и заманчиво: смотреть, слушать, запоминать и все передавать самому близкому человеку. Вася понимал: собирать новости нужно незаметно, чтобы не вызвать подозрений у служащих заводской конторы, инженеров и мастеров цехов. Если догадаются — выгонят. А место терять нельзя. И Вася решил разыгрывать роль тупого деревенского парня. Несложная штука — чаще разевай рот да глазей по сторонам, пока не скажут: «Ты чего здесь торчишь, ступай по делу».
Многое из того, что удавалось узнать, совершенно не заинтересовало Киселева и его товарищей. Но были и такие вести, за которые Алексей Петрович душевно благодарил своего юного друга. Когда Вася сообщил о том, что директор Радлов, разговаривая с инженерами Бельским и Лыковым, ругал старост и грозился их переизбрать, Киселев сказал улыбаясь:
— А нас эти старосты пока устраивают. Потолкуем с народом и выберем их снова.
О совещании инженеров и служащих, на котором Радлов требовал привести в порядок завод в санитарном отношении, Алексей Петрович отозвался с глубокой горечью:
— Это не Радлова, а наше старое требование. Они боятся лишний рубль потратить, а рабочие болеют, грузчики на узкоколейке ноги калечат. Мы им еще не раз напомним. Своего добьемся.
Совершенно неожиданно для Васи всегда спокойный и уравновешенный Алексей Петрович вдруг изменился в лице, испугался, когда узнал, что рабочий медно–литейной мастерской Николай Петрушин очень часто ходит в контору и в минувшую среду принес какой‑то список.
— Ты сам видел? — строго спросил Петрович.
— Мастер послал отнести акты о несчастных случаях. Я, как всегда, задержался. И смотрю — елозит…
— А о чем говорил Петрушин, не слышал?
— Перегородка мешала. Ничего не разобрать. Вот только фамилия запомнилась. Три раза повторил: Вологдин да Вологдин.
— Вон на кого целится прохвост! На Сергея Петровича Вологдина. Все понимаю…
— А я ничего…
— Пока и не надо. Я поговорю с Сергеем Петровичем. А вот Петрушина опасайся. Это самый подлый, самый страшный мерзавец. Многих из наших ребят предал, вернее, продал. Их выгнали. Петрушин — главный в черной сотне. Какую‑то новую пакость затевает. Что узнаешь, сразу скажи…
О Петрушине ничего нового узнать не удалось. Развернувшиеся бурные и тревожные события на заводе вскрыли предательскую роль Николая Петрушина него дружков земляков из Калужской губернии.
7 октября 1905 года рабочие железнодорожного Московского узла объявили стачку. Их поддержала вся трудовая Москва. Пламя политической стачки перекинулось в Петербург. На заводах столицы Появились листовки, в которых большевики обращались с призывом:
«Бастуйте, товарищи!
Товарищи! Железные дороги уже забастовали по всей России, и к ним присоединяются все новые производства… Необходимо всем нам, рабочим, забастовать дружно, как один человек, для протеста против царских насилий, для выражения нашего единодушия в борьбе за демократическую республику, этот первый этап на пути к социализму.
…Бастуйте — это будет смотр нашей революционной армии!»[2]
И в мастерских Франко–русского большевики проводили летучие сходки и в знак протеста против военно–полевого суда над восставшими кронштадтскими матросами и введения военного положения в Царстве Польском призывали товарищей к забастовке. Ораторов не перебивали, слушали внимательно и довольно дружно хлопали в ладоши, но оборвать работу не решались. Боялись, что директор Радлов снова закроет завод и всех рассчитает. На митингах выступали не только большевики, но также эсеры, меньшевики и черносотенцы.
Победили сторонники Петербургского Совета рабочих депутатов. В понедельник 31 октября 1905 года Франко–русский остановился. Мастеровые явились на завод и собрались в самую просторную, сборочную, мастерскую.
Среди огромной гулко и гневно рокочущей толпы был пятнадцатилетний Василий Блюхер. Он пришел в цех, как всегда, за полчаса до свистка. Все казалось необычным, все волновало его в этот мятежный день. Завод не дышит, завод онемел. Присмирели, притаились в углу конторки мастера Галкин и Кузьмин. Их никто не боится, как будто их и нет в цеху. И даже не верится, что мастера могут так долго стоять на одном месте и молчать.
