В бинокль Каширин видел, как первый батальон спустился с пригорка и двинулся к полотну железной дороги. Стояла какая‑то непонятная, мирная тишина. И, ободренные этим безмолвием, дружинники побежали к насыпи.

Тишину оборвали шесть пулеметов. Каширин видел, как смертельный кинжальный огонь разрезал батальон на три части. И сразу же из окопов выскочили белочехи и кинулись на дружинников. Шли уверенно, выдерживая равнение, вскинув поблескивающие на солнце винтовки. И, ошеломленные гибелью товарищей, потерей командиров, белоречане дрогнули и покатились назад к деревне Алаторке. И Каширин тревожно подумал о том, что эта толпа увлечет, потащит за собой резервный батальон.

Коммунист Алексей Пирожников не растерялся. Он поднял резервный батальон и повел навстречу белочехам. Все видели командира полка, слышали его суровый голос:

— Даешь Иглино! Бей гадов! Ура!

И русское «ура» загремело над равниной и остановило отступающих бойцов первого батальона. Круто повернув назад, они составили дополнительную цепь. Обстановка резко изменилась. Белочехи замедлили шаги. Остановились. И, увидев это, Иван Каширин крикнул связному:

— Пулей лети к Голунову! Передай—-пора!

Прошло несколько томительных минут, и сотни Годунова вылетели из рощи и ударили во фланг врага…

В 5 часов Иван Каширин послал донесение главкому, в котором сообщал, что Верхнеуральский отряд занял станцию Иглино и линию железной дороги у деревень Черенкова и Кирилловка. Противник оставил 80 убитых, 150 раненых и 70 пленных. Захвачено три пулемета, обозы, склады зерна и хлеба.

А в это время Блюхер с работниками главного штаба находился в поселке Михайловском и не предполагал, что совсем близко, в деревне Калтыманово, кипит ожесточенная схватка. Сюда, прикрываясь лесом, пробрался крупный отряд белых и неожиданно напал на заставу, состоявшую из полуроты 17–го Уральского полка. Отстреливаясь, горсточка уральцев стала отходить на поселок Михайловский. Прикрывать товарищей остался пулеметчик старый солдат–сибиряк Ефим Кручинин с номерным молоденьким Леонтием Шестаковым. Пулемет установили у овина. Кручинин решил хоть на несколько минут задержать наступающих. Позади — штаб главнокомандующего, все имущество армии, тысячи беженцев, больные и раненые. Один расчет: выиграть полчаса, а там, глядишь, подоспеют наши и отгонят белых. Ефим Кручинин сказал номерному:

— Я буду отбиваться, пока не изведу все патроны. А ты, Леонтий, если робеешь, ступай в Михайловский, пока еще можно.

— Что ты! Одного не оставлю. Буду помогать.

Длинной очередью Кручинин как бы перечеркнул выбежавшую на поляну цепь противника. Уцелевшие солдаты отпрянули в кусты И открыли частую пальбу по огневой позиции красных. Ефим Кручинин молчал. Ему хотелось выманить белогвардейцев из укрытия и снова встретить их метким огнем. Подбадривая себя руганью и прерывистым «ура», несколько солдат несмело выкатились на луг. Кручинин молчал. Но как только цепь стала густой и нахально смелой, сибиряк ровно повел тело пулемета слева направо и опрокинул атакующих.

Из фляжки напоил горячий кожух и еще раз загнал белогвардейцев в кустарник. Заряжающий передал последнюю ленту, предупредил:

— Снаряжать больше нечем. Может, к мертвым белякам сбегать, собрать…

— Срежут. Вот что, сынок, тикай! Помирать лучше одному. Лети к Томину, торопи наших.

Леонтий Шестаков припал к плечу наводчика, торопливо прошептал:

— Побежим вместе. По гумнам. За скирды, стога сена, только и видели.

— Сказал — сгинь! Я здесь старшой…

И, припадая к земле, Леонтий Шестаков побежал к гумнам.

Кручинин перешел на короткие очереди. Пулемет, не дожевав ленты, затих. Ефим Кручинин догадался — перекос патрона. Отдавать пулемет жалко. Придется попрощаться с «максимом» по примеру Евлампия Бачурина. А беляки кричат совсем рядом. Наводчик вытащил гранату–бутылку и метнулся к снопам соломы. Солдаты подскочили к огневой позиции. Ефим Кручинин снял кольцо и бросил гранату под пулемет. Последнее, что услышал, — грохот взрыва. В старого солдата стреляли, его кололи штыками, били прикладами. Он и мертвым был страшен, Ефим Кручинин.

Захватив Калтыманово, белые подошли к реке Таушу и повели наступление на поселок Михайловский.

Несколько снарядов, брошенных наугад, вызвали панику в обозе беженцев. Сталкиваясь, ломая оглобли и колеса, повозки помчались из поселка.

У главкома Блюхера не было ни одного бойца в резерве. Впервые он пожалел о том, что бросил в сражение все свои силы. Приказал побледневшему, нервно крутившему жесткие усы ординарцу Ягудину:

— Мигом отыщи Томина. Пусть всех поднимает в ружье и ведет сюда.

Ягудин выбежал. Он долго рыскал, загнал коня, но не нашел Томина.

Услышав частую ружейную и пулеметную стрельбу в Калтыманово, Николай Томин с ординарцами помчался в хутор Дубовку, где стояли две сотни кавалерийского полка Степана Разина. Влетев в хутор, Томин крикнул:

— По коням, ребята, по коням! За мной!

И, не дожидаясь, когда сотни примут боевой порядок, поскакал в сторону Калтыманова. Опасался, как бы не опоздать. Помахивая саблей, торопил конников.

В лобовую атаку Томин не пошел, ударил внезапно по левому флангу атакующих. Разницы развернулись лавой, и две сотни ослепительно белых клинков взметнулись над покрытыми пеной, храпящими лошадьми…

К Блюхеру, стоявшему у крыльца дома, подскакал злой Ягудин, виновато сказал:

— И туда искал… И сюда искал. Как сквозь землю свалился Томин.

— Свалился на белых, — улыбнулся Блюхер. — Слышишь, как свищут и ахают…

Через полчаса Томин прислал связного. На его гимнастерке ярко рдела кровь.

— Вы что, ранены? — спросил Блюхер.

— Да нет. Это чужая кровь. Командир отряда Томин передает, что Калтыманово отбили. Зарубили восемьдесят беляков да в плен взяли двадцать шесть и еще два пулемета, патронную двуколку, три телефона, винтовки и кое‑что еще по мелочи.

— Кто был в деле?

— Известно кто. Мы — разницы.

— Передай Томину и всем разницам мою благодарность, — с нескрываемой радостью произнес главнокомандующий и торопливо прошел в штаб.

Ягудина попросил:

— Принеси‑ка водички. В горле что‑то пересохло.

А когда тот притащил тяжелое ведро, зачерпнул полный ковшик и, запрокинув голову, долго пил удивительно вкусную, разгоняющую усталость холодную воду.

Во второй половине дня поступили донесения от всех командиров. Хорошие вести прислал не только Каширин. Владимир Дамберг сообщил, что Архангельский отряд с боем перешел линию железной дороги и продвигается к хутору Ново–Надеждинский. Командир уральцев Иван Павлищев передал, что боевое задание выполнено и все пункты, обозначенные в оперативном приказе, заняты и прочно удерживаются.

Блюхер сказал начальнику штаба Леонтьеву:

— Позовите Николая Дмитриевича Каширина, будем думать о последнем — завершающем.

Дверь распахнулась, и в хату вбежал Иван Каширин. По его запыленному, разгоряченному лицу, оставляя светлые бороздки, текли крупные капли пота. Шумно дыша, сел на лавку, блеснул озорной улыбкой:

— Слушай, Василий Константинович, пусти нас в Уфу. Десять верст всего ходу. Пленные показывают, сильная у них там паника, дрожит белая кость. Я в момент наведу там порядок, разгоню всех контриков. Давай команду!

Блюхер посмотрел на мужественное, вдохновенное, красивое лицо Каширина, покатал по столу карандаш, сказал тихо:

— Не сомневаюсь — возьмешь Уфу. И наведешь порядок. Только не это сегодня главное, Ваня. Надо как можно скорее соединиться с Красной Армией. П патроны на исходе и снарядов очень мало. Зато число раненых с каждым днем увеличивается. Не можем мы распылять силы. Твой отряд — самый крупный и боеспособный. Пойдешь на Красный Яр. Вместе с Павлищевым вы должны обеспечить переправу через реку Уфу всей армии. Дело трудное. Я надеюсь на тебя и на твоих бойцов, Иван Дмитриевич.

Каширин покачал головой.

— Жаль. Разворошил бы я это осиное гнездо. Момент очень подходящий. Но ты, как главком, по–своему прав. Задерживаться долго на линии железной дороги нельзя. Подтянут подкрепления со всех сторон. Ладно, поеду к своим…