Но было одно место, где никто не стоял, и место было самое опасное: калитка со двора в сад. За нею Легкий сам должен был следить. Ребята быстро разобрали в двух местах частокол и скрылись в саду.

Я бросил свой сторожевой пост и подвинулся ближе к частоколу, чтобы видеть, как они будут рвать яблоки.

Тишка и Митька, точно белки, вскарабкались на высокие старые яблони и быстро начали Трясти их. Яблоки дождем посыпались наземь.

— Довольно, — тихо скомандовал Легкий.

Сам же он рвал только отборные яблоки, на низеньких молодых яблонях, ближе к калитке.

Я замер, еле дышу от страха.

Тишка и Митька живо насбирали по полной пазухе яблок.

— Выходи, — говорит Легкий, а сам расхаживает по саду, как хозяин.

Тишка с Митькой вышли, они еле пролезли в дыру частокола — так у них раздулись пазухи от яблок.

— Легкий, выходи и ты, — говорю я Легкому, боясь, что вот-вот откроется калитка и в сад войдет сам хозяин, грозный для нас Василий Семеныч. Пропал тогда мой товарищ!

Но лучше бы я не говорил этого Легкому. Он нарочно стал расхаживать по саду, чтобы доказать мне, какой он смелый; ходил важно, точно сам хозяин, Василий Семеныч, не спеша, заложив руки за спину.

— Вася, выходи! — умоляю я его.

А он расхаживает, поправляет подпорки под яблонями, выбирает лучшие яблоки, пробует их, кидает прочь, ежели не нравятся.

— Легкий, будет! — шепчу я ему.

Митька с Тишкой куда-то исчезли, Ленина с Захаром тоже не видать. Меня трясет от страха — боюсь я за Легкого. А он так осмелел, что перестал даже на калитку посматривать. И я, глядя на него, успокоился.

Легкий подошел к частоколу и просунул мне два здоровенных яблока.

— Ешь покамест, а я еще нарву, которые самые хорошие.

— Довольно бы, Легкий…

— Нет, мало…

Он повернулся и обомлел. Я глянул и тоже замер… В калитку входил Василий Семеныч. Он, видно, хорошо позавтракал, разглаживал усы от удовольствия. И даже усмехался.

— А-а-а, гости дорогие к нам пожаловали! Мое почтение, милости просим! — говорит Василий Семеныч улыбаясь.

Но глаза у него загорелись, зубы остро сверкнули под пушистыми усами, и я понял, что Легкому сейчас будет плохо, И Легкий понял это. Он затих, пригнулся, точно заяц, когда тот собирается дать стрекача, и быстро развязал пояс рубашки. Яблоки высыпались все до одного.

— Ну что ж, начнем гостей потчевать… Чем богаты, тем и рады, — говорит Василий Семеныч, ломая высокую, похожую на коноплю крапиву.

Эта крапива самая, по-моему, жгучая…

Но сначала он одним прыжком отрезал путь Легкому к калитке, очутился возле той части частокола, где были проделаны две дыры, так что Легкий теперь был словно мышь в мышеловке.

Наломав порядочный пук крапивы, Василий Семеныч двинулся к Легкому.

И тут началось!..

Будто ласточка порхал Легкий по саду, точно вьюн вился он у яблонь — никак не поймает его Василий Семеныч. Но и Василий Семеныч, нужно сказать правду, шибко бегал. Если бы он не позавтракал плотно, он бы, пожалуй, живо сцапал Легкого…

— Все равно ведь не уйдешь, сдавайся уж лучше сразу, — говорит Василий Семеныч Легкому.

А Легкий молчит, но сдаваться не думает. Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.

А я слежу за ними обоими, и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.

— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч. — Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!

Легкий молчит, только глазами посверкивает.

И они опять заметались по саду.

«Погиб мой товарищ», — думаю я.

Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.

Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.

— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Семеныч. — На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!

Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и… схватил меня за шиворот. От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня, — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался…

— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить, — говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.

— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. Дяденька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.

— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя только слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала, — утешает он меня ехидно.

И начал он меня стегать…

Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:

— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..

А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:

— Не воруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Вот тебе!

Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.

— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом, — сказал он мне на прощание.

Я не помню, как выскочил на дорогу. А Василий Семеныч спокойненько пошел в свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:

— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой…

Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.

Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:

— Федя, иди сюда!

Я направился к товарищу.

В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Ленином. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.

— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.

— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел… А мне ничуть и не больно, — говорю я.

— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.

— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.

— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой? — спрашивает Тишка.

— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня, — вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.

Ребята снова покатились с хохоту.

Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.

— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий. — Посмеялись, и будет. Идемте теперь на пчельню, будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.

Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, но громко смеяться не решались.

А Легкий утешал меня:

— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили, и так парили, что будь здоров!

Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела…