— А на что ты купил селедок и белого хлеба? — поинтересовался Легкий.

— Я смотрителю дал по полтиннику за каждого из вас, а полтинник у меня остался. Хватит с него и рубля, с живоглота. А на этот полтинник мы попируем.

И мы принялись за еду.

…Первую ночь в казарме мне плохо спалось. Легкий перешел в другую половину, где жил его брат Ванька, а я остался с Романом.

Но и Роман вскоре ушел от меня. Ему с полуночи заступать на работу. Дядя его, Илья, пришел с работы только в полночь. Илья потрепал меня по плечу, засмеялся и, заикаясь, сказал:

— А… а… а… ничего! Привыкнешь и… и… и ты. И… и… и… все бу… будет хорошо!

И указал мне местечко, где я могу спать. Я лег, но уснул только перед самым рассветом.

— Ты что ж спишь? Вставай скорее, первый гудок был. Вставай! — слышу сквозь сон голос Легкого.

Я вскочил. Завтракать было уже некогда, и я захватил с собой только кусок хлеба да несколько сырых картофелин. Ребята сказали, что на заводе картошку можно испечь в любой машине.

И мы пошли на завод.

Сердце у меня стучало, я боялся, что не справлюсь с работой, что меня сразу же прогонят обратно. Хотя Роман и уверял меня, что посылать халявы в машину самое плевое дело, а все же я не знаю, как их посылать.

Снаружи наш гутеновекпй цех очень неказист. Он походит на большущий сарай, только стены его но из бревен или камня, а из листового железа, ржавого и местами дырявого.

Когда мы открыли дверь и вошли в цех вслед за Ванькой Трусиком, нас поразили его размеры. Если казарма нам показалась большой, то гутеновекпй цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.

Девушки-подносчнцы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.

Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового, — обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущнки выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.

В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.

На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода, — шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посыльщики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах. Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бральщик и съемщица. Бральщик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.

Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.

— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман, — он уже знает о вас. Смотритель вам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыльщиков долго не уживается, — говорит нам Ванька Трусик.

— Почему? — спрашиваем мы.

— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.

— Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там.

И мы пошли к смотрителю.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, — робко говорим мы ему.

— Здравствуйте. В чем дело?

Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас в праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.

— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.

— Мы пришли… Нас Роман привел, — отвечаем мы робко.

— Ах, ото о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.

И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.

— Вот на этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.

— Я, — отвечает Легкий.

— Хорошо. Как фамилия?

— Изарков. Василий Павлов.

— Прекрасно!

Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.

— Вертуну у нас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?

Я назвал свою фамилию, имя и отчество.

— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня. — Посыльщик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ему свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распущики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты, — обращается он ко мне, — должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?

— Да, — говорим мы, ошеломленные таким вступлением.

— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.

Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.

— Откуда? — спросил нас тот, который был посыльщиком.

— Из Ивановичей. А вы?

— Мы вороновские, из-за Десны.

Посыльщик хотел еще что-то сказать, но в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мне передал сменившийся посыльщик. На двух рейках в окне машины уже лежала готовая к посылке в машину халява.

— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.

Легкий начинает крутить ручку колеса.

— Га-а-а-и-и-и-и-и! — снова тот же голос.

Легкий перестает вертеть.

Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Но руки у меня почему-то так дрожат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, но очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!

— Га-а-а-а-а-и-и-и-и!

Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! Жалко только, что нам не видно его самого.

Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.

— Га-а-и-и-и-и-и!

Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.

— Пошла работа! — засмеялся Легкий. — Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.

— Нет.

— Мне тоже не трудно, — говорит Легкий.