Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:

— А как же Горький? Кольцов, Суриков и Подъячсв? Они тоже ведь из мужиков.

— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета… Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..

Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.

«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.

Легкий прибежал ко мне после занятий. Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня:

— Знаешь что, товарищ? — говорит он мне. — Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья… Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.

У меня стало легче па душе.

— Нетто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким. — Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.

— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.

И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.

В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет:

Большой театр… Малый театр… Художественный… Незлобнна… Корша…

Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.

«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой, — думал я. — В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».

Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет.

Я сбегал сначала на почту в Бытошь, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник», — ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?

Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай, — но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?

И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.

— Мам, мне нужно пятьдесят копеек, — наконец осмелился я.

Мать изумилась:

— Сколько, сколько?

— Пятьдесят.

— Это зачем же они тебе?

— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.

— А зачем тебе посылать ее туда? — любопытствует мать.

— Как — зачем? Там ее прочтут, и, если она нм понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.

Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы все понял, но зато полтинника не только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?

Словно вихрем понесло меня в Бытошь.

«Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.

А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался. Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как их играть.

На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:

— Куда посылаешь?

— В Москву, в Большой театр, — говорю я.

Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на конверт штук пять марок и выдал мне квитанцию.

Моя пьеса загремела в Москву.

Это было весной, в марте.

Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.

Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу.

В эту зиму отец мой был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.

— Давай, сынок, помогай мне кормить семью, — сказал он мне.

Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.

Потом я втянулся в работу, стало легче.

Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром. А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.

В воскресенье и другие праздники мы отдыхали.

И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.

— Егор Афанасьевич, брат ты мой, — говорит он моему отцу, — пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.

Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.

— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу. — Ишь, что задумал? На! Читай…

И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.

Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидел ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Трусаком вышли на улицу.

Забрался на печку и начал читать.

На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.»

Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».

Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!

А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:

В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежа ли тут же, в тетрадках.

Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот запах.

— Сынок, это что ж так хорошо пахнет? — спрашивает она.

— Это моя пьеса.

— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом.

Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.

— Братик, милый, дай и мы понюхаем, — просят они.

— Вытрите сначала носы, — приказываю я им.

Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.

Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет.

Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку и тихонько говорю ему:

— На-ка, понюхай!

Он нюхнул и глаза вытаращил.

— Вот это здорово! Что это такое?

— Пьеса моя, из Москвы пришла.

— А почему она стала такая?

— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.

— Замечательно! Дай и дяде Тихонку понюхать, ведь он, кроме ладана, другого запаха не знает.