Мы вертелись тут же и жадно прислушивались к спорам, стараясь понять, кто прав, кто нет.

Вот выступает дядя Прошка.

— Мой Борис тоже в забастовщики пошел, — говорит он, — ему, вишь, мало тридцати пяти копеек за восемь часов. А их, всех этих забастовщиков, контора взяла да и уволила. Марш, говорят, из завода по домам! Вот он и пришел домой, на батькины хлеба. «Ну что, говорю, сынок? Набастовался? Получил прибавку? Дали вам заводы, а нам — землю? Согнали вы с престола царя-батюшку? Ах, дураки вы, дураки и сукины вы дети! Сидели бы вы да помалкивали, говорили бы спасибо, что вам хоть по тридцать пять копеек в день давали заработать. Вот теперь посвищи в кулак, жди, пока мать похлебкой накормит!»

Дяде Прошке поддакивает Тихонок. Он трясет своей жидкой бороденкой и скороговоркой начинает палить:

— Это еще что! Их всех в Сибирь скоро сошлют, этих ораторов и забастовщиков. Обязательно сошлют, вот увидите! Господь бог не допустит, чтобы помазанника божия, царя-батюшку, какие-то голодранцы изничтожили. У царя нашего батюшки много сил, за него все войско, а аглицкий король ему брат двоюродный, он всегда ему помощь подаст.

— Что же он не подал этой помощи, когда наш с японцами воевал? — деловито замечает Трусак.

— Чего не подал? — опешил было Тихонок. — А того и не подал, что война закончилась. А вот теперь, против врага внутреннего, окажет, если нужно будет. А эти ораторы для царя-батюшки вредней, чем японцы, вот что я тебе скажу! Ведь они про что толкуют? «Царя долой! Землю — мужикам! Заводы — рабочим!» Да никогда этого не будет! Да нам и не надо этого, мы и так хорошо живем.

— Хорошо, да не дюже, — говорит опять Трусак. — Послушай-ка, Тихон Азарыч, что я тебе скажу. Ты с братом пока хорошо живешь, без нужды, говорю. Он — в каменщиках, ты шилом копеечку добываешь, зимой вы на лошадях в лесу. И земельки у вас вдосталь. А вот что будет, когда вы разделитесь? Да подрастут у тебя два сына да у брата твоего три? Вам при разделе достанется только по наделу, твоим сынам, когда они делиться станут, уже по полнадела придется, а Павловым сынам и того меньше. Как же им быть? Что делать, как жить? Сейчас вы у нас за богачей считаетесь, а дети ваши в бобылей превратятся. И это в самом недалеком времени.

— Будет день — будет и пища. Бог не допустит, чтоб мы пропали.

— Бог-то бог, да и сам не будь плох, надо и вперед смотреть, Тихонок, — наставительно замечает Трусак.

— Этот косой заяц кое-что соображает, — говорит мне Легкий. — Смотри, как он нашего Тихонка к стенке припирает. Оказывается, он не только хворостиной может орудовать!

В спор вступает Алеша Мишин. Он кричит громче всех, говорит, что жизнь стала многим невмоготу.

— Вот возьмите, к примеру, нас, — говорит он. — На вашей памяти, когда-то наш двор был не хуже Изарковых или Матюшиных. А что получилось теперь? У меня пять сынов и один надел земли. Но у сынов моих тоже дети. А на заводе мест не прибавляется. Так что ж им, в дальнейшем, умирать, что ли? Нет, братцы, тут надо что-то делать, так больше жить нельзя! Почему это у помещиков земли тысячи десятин, у фабрикантов миллионы денег, а у нас ничего нет? Работаем-то мы на земле и на заводах!

— Не от нас это заведено, а повелось исстари! — кричит Тихонок.

Василий Семеныч что-то хочет сказать. Все замолчали.

— Я не понимаю, чего вы кричите? — говорит он. — Кричите вы, не кричите, а от этого толку мало. История идет своим путем.

— Какая такая еще «история»? — не понимает Тихонок.

— А вот, дядя, какая, — спокойно объясняет Василий Семеныч. — Всему свое время. Придет время — будет новый порядок: не будет царя, не будет помещиков, фабрикантов. К этому дело идет.

— Ты с ума сошел! Ты с ума сошел! С нами крестная сила! Нет, не допустит господь бог до этого, не допустит! — начал креститься Тихонок.

— Более того — и богу перестанут молиться и не будут верить в него.

Тут даже Трусак крякнул.

— Ну, уж это того, Василий Семеныч, это ты лишнее загнул, — говорит он. — Без бога нельзя.

— А вот я видел на шахтах людей, которые живут без бога, — спокойно отвечает Трусаку Василий Семеныч.

— Так это ж не люди, а антихристы! — кричит Тихонок.

— Нет, дядя, люди, да еще какие! Поумней нас с тобою.

А мы стоим и всё слушаем, слушаем. Я смотрю на Легкого, — у него горят глаза. Ему понравилось, что сказал Василий Семеныч.

— А тогда и сад ваш не ваш будет, а общий, — говорит Легкий Василию Семенычу.

Все так и ахнули.

— Вот видишь, вот видишь, до чего твои слова доводят! — говорит Тихонок Василию Семенычу. — Видишь, как дети рассуждать начинают!

— Вижу, — улыбается Василий Семеныч.

А потом он обернулся к Легкому:

— Но пока-то сад мой, и, если ты мне в нем попадешься, буду стегать крапивой… А то, о чем я говорю, не скоро будет, Легкий.

— Ну, и слава те, господи! — опять закрестился Тихонок. — Мне только бы дожить так, как я сейчас живу.

Волновались и бабы. Те больше всё ахали, боялись, что приедут казаки и урядники и зачнут всех плетками пороть. И больше всех волновались и боялись бабка Захарова, Аксюта, и мать Митьки, Васютча. Захарова бабка боялась за своего сына, Василия, — ведь он в ораторах состоит, а мать Митьки просто так боялась. Она всего боится, она самая большая трусиха из всех наших баб.

Мы же ничего не боялись.

— Ребята, кто хочет со мною в ораторы? — спрашивает Легкий.

— Все! — отвечаем мы.

— Только я буду самый главный оратор, я буду первый речь говорить, а вы уж потом.

— Ладно, ладно!

И мы стали ораторами.

Мы понаделали себе деревянные кинжалы, револьверы, широкие пояса из лыка и вязовой коры, на головы понадевали отцовские картузы и начали произносить речи. А слушать их собирали других ребятишек. Мужики и бабы все в поле; мы что хотели, то и делали, никто нам не указчик.

Собрав ребят, Легкий выносил из своей горницы табурет и начинал речь:

— Товарищи! Долой царя!

— Долой! — кричим мы.

— Землю всю мужикам!

— Да, нам землю, нам!

Но тут часто нам мешали. Бабка Захарова или Митькина мать прибегали нас разгонять.

— Ах, чтоб вы пропали, а! Что же будет, ежели урядник, не ровен час, нагрянет? Он же вас нагайкой запорет! — кричат они.

— А что это? — показываем мы свои деревянные револьверы и кинжалы. — Мы ваших урядников живо поколотим!

Бабы в ужасе:

— Перестаньте, негодники! Ах, что они выдумали! Беда какая с вами!

Чтобы не связываться попусту со старухами, мы скрывались от них куда-нибудь подальше, на огороды или в лес, и там уже говорили сколько хотели.

А потом шли по дороге и пели песни. Любимой нашей песней была «По рельсам железной дороги». Легкий всегда начинал ее, мы подхватывали. Мм ни разу не видели ни железной дороги, ни вагонов, а вот песня эта нас трогала:

Дальше слов мы не знали и выдумывали от себя.

Нам очень понравилось быть ораторами. Так понравилось, что мы решили остаться ими навсегда. Я тоже тогда стал оратором, да таким, что и Легкому не угнаться за мной. Я куда лучше его мог говорить речи… И даже книжки про революцию, помню, начал читать.

А появились они у меня неожиданно.

Караулю я как-то свою хату, подходит ко мне Степка Жбанков, по прозвищу Катрос, и говорит:

— Вот, Федя, книжку тебе. Ты читаешь хорошо, почитай-ка и эту, узнай, что в ней написано.

Я сроду не видывал таких книжек. Те, что в школе брал, — хорошие, крышки твердые, корешки ситцевые, бумага плотная. А у этой и крышки и корешок точно из сахарного мешка сделаны — мягкие. И в середине бумага плоховатая.