Прошла ночь, наступило утро, но шторм не утихал. Наоборот, он все усиливался, тучи неслись над самой водой. В проблесках занимающегося дня мы заметили, что океан уже не зеленый, а индиговый, тускло-синяя вода проглядывала между клочьями пены. По-видимому, мы вошли в Гольфстрим. Словно в подтверждение этого, желтая прядь саргассовых водорослей[4] проплыла мимо и скрылась. Это нас обрадовало. Теперь можно было лечь в дрейф. Мы промокли и замерзли, пальцы окоченели от холода, отдых был необходим.
С наступлением дня ветер еще усилился, хотя и казалось, что это невозможно. Он внезапно переменил направление и подул с севера. Колман, чтобы не упасть за борт, схватился за леер. Неожиданный порыв ветра стер с поверхности воды лоскуты пены. Палуба накренилась так, что на ней невозможно стало стоять, и мы упали на колени. Конвульсивная дрожь потрясла весь корпус от руля до бушприта, подветренная сторона палубы ушла в воду, и судно рванулось вперед.
Но это было только начало. В первые мгновения мы едва могли видеть нос судна, так густа была пена. Грохот стоял оглушительный. Море стонало: ничего подобного нам слышать не приходилось. Это был вопль терзаемой ветром воды и низкий рев огромных валов. Его могут слышать лишь люди, плавающие на небольших судах, палуба которых возвышается над водой не более чем на фут. Эта неописуемая какофония слышна лишь у самой поверхности воды, и те, кто путешествует на больших пароходах, не имеют о ней ни малейшего представления.
С тех пор прошло десять лет, городская жизнь изгладила из памяти многие подробности, но этот шум до сих пор стоит у нас в ушах. Я бы сказал, самый страшный момент во время шторма — это когда сквозь туман начинаешь различать контуры набегающей волны. Волна утончается сверху, загибается и с яростным ревом сметает все на своем пути. Глухой, угрюмый и мощный рев. Вместе с ним раздается низкий тоскливый свист в снастях, то нарастающий, то падающий со скоростью урагана. С этим свистом может сравниться только лишь вой бурана под стрехой крыши. Само судно тоже полно звуков — громко скрипит дерево, стонут мачты и рангоут, поют натянутые снасти, а из-под палубы, где болтается в трюме незакрепленный груз, доносится стук и грохот.
Этот порыв ветра едва не прикончил нас. Но «Василиск» выдержал и остался невредим. Мы с Колманом ослабели от холода и усталости. Наверху оставаться было невозможно: громадные волны, перекатывавшиеся через палубу, грозили в любую минуту смыть нас за борт. Но мы были подготовлены к такой ситуации и освободили плавучий якорь, укрепленный на крыше каюты; привязав его к толстому тросу, мы выбросили якорь за борт с носа. Судно несло кормой вперед, и большой парусиновый конус быстро наполнялся водой, по мере того, как нас сносило ветром. Трос натянулся, и судно повернулось носом к ветру. Теперь мы могли сойти в каюту и предоставить шторму бесноваться сколько угодно.
Наверху делать было больше нечего. Ветер настолько усилился, что держаться на ногах на палубе стало совершенно невозможно. Мы открыли люк, быстро скользнули вниз и захлопнули его, прежде чем набежала новая волна.
Во что превратилась наша удобная каюта! В ней царил кавардак. Большая часть груза, который мы так старательно прятали и упаковывали, была разметана. Котелки и сковородки, бочонок с картофелем, конфорки от камбуза, блокноты, карты и жестяные банки навалом лежали на полу. При каждом крене они перекатывались из одного конца каюты в другой, на мгновение замирали на месте и снова неслись обратно. И так без конца — в грохоте, звоне стекла и тупом стуке металла. Не могу понять, каким образом всей этой уйме вещей удалось вырваться из заколоченных ящиков. Но факт остается фактом — они вырвались.
Сам камбуз доставил нам немало неприятностей. Его железные дверцы хлопали с таким грохотом, какой может устроить разве что бригада клепальщиков на сверхурочной работе. Вода лилась через трубу и растекалась по каюте. Пришлось снова прогуляться на палубу с парусиной и веревками. Мы попытались водворить на место хотя бы часть валявшихся вещей, но безуспешно. Пока мы ловили и закрепляли один предмет, срывался другой. Конфорки, которые мы положили на место, выскочили при первом же сильном крене, а мы сами покатились в дальний угол каюты и столкнулись друг с другом. Удержаться на ногах было невозможно. Лучше всего было уцепиться за что-нибудь и ждать временного затишья. А еще лучше ползать. Но даже и тогда нас бросало от одной переборки к другой и обратно. В конце концов мы сдались и решили оставить все как есть.
Наши койки были сделаны из холста, натянутого на металлическую раму. В промежутках между волнами, стоя па коленях, мы ослабили холст, чтобы он провис, и влезли в образовавшиеся кошельки. Иначе на койке нельзя было улежать. Но даже и теперь приходилось все время держаться за края, чтобы не очутиться на полу. Спать мы не могли, задремать и то было трудно. Монотонной чередой проходили часы. Время от времени сквозь вой ветра мы слышали, как что-то рвется и раскалывается наверху. Снова и снова на палубу обрушивались громадные волны. Через иллюминаторы мы видели, как они приближаются. Слава богу, у нас стояли настоящие пароходные иллюминаторы из стекла в два сантиметра толщиной, а не из того хрупкого, которое бывает на маленьких судах. Мы видели, как зарывается нос, как волна громоздится все выше и выше, как ее гребень загибается и обрушивается на палубу темно- синей мешаниной воды и пены. Когда волна накрывала судно, казалось, будто мы налетали на каменную стену. Как только железо и дерево выдерживали такие удары — уму непостижимо! Когда масса воды перекатывалась через палубу, в каюте темнело и иллюминаторы становились зелеными светящимися проемами, в которых плясали сотни пузырьков. Потом судно, вздрагивая, выпрямлялось и сбрасывало с палубы воду и пену.
Примерно в два часа с глухим треском лопнул трос плавучего якоря. Наш парусник мгновенно развернулся бортом к ветру, и на палубу обрушилась чудовищная волна.
Я полетел с койки через всю каюту прямо на Колмана. При обратном крене мы оба очутились на полу, С трудом нам удалось подняться на ноги, и, как только волна схлынула, мы выскочили на палубу, быстро захлопнув за собой люк.
Нашим глазам предстала картина ужасающего опустошения. Ватер-бакштаги с одной стороны оторвались, перты болтались как попало. Часть дубовых поручней разлетелась в щепы. Два бочонка с пресной водой, привязанные к деревянным подставкам, разбились вдребезги; якорная цепь, вместо того чтобы лежать свернутой в бухту, свисала за борт. Весила она добрую тонну, и, выбирая ее, мы чуть не надорвались. Мы отклепали цепь от якоря еще до ухода из Хэмптон Роде, и теперь никак не могли накрутить ее обратно брашпилем.
Пока мы укрощали цепь, судно развернулось и. несмотря на то что паруса были убраны, понеслось по ветру. Это не сулило ничего доброго. Где-то недалеко на западе, среди мелей и ревущих бурунов лежал мыс Гаттерас. Поэтому нам не оставалось ничего иного, как поставить паруса и повернуть против ветра. Взяв четыре рифа, мы снова пошли навстречу шторму.
Начало темнеть. За все это время мы ничего не ели и даже ни разу не вспомнили о пище. Колман слазил в трюм и принес банку мясных консервов, которые мы проглотили, даже не разогрев.
Описывая свое кругосветное плавание на «Спрее», капитан Джошуа Слокам утверждает, что на протяжении сотен миль он не прикасался к штурвалу и судно само держало курс столь же точно, как если бы им управлял человек — при условии, конечно, что ветер не менял направления. Для этого нужно было установить руль и паруса таким образом, чтобы добиться абсолютного равновесия всех сил, действующих на судно. Правдивость этого рассказа не раз подвергалась сомнениям, и совершенно напрасно. Этой особенности парусного судна мы обязаны жизнью.
В тот вечер, измученные и продрогшие до мозга костей, не имея сил оставаться на палубе, мы закрепили руль и паруса так, как это делал капитан Слокам, и сквозь беснующийся шторм наш парусник прямо, как стрела, направился к центру океана.
