Неподалеку от берега виднелись два крохотных островка со следами растительности — единственной в этом текучем мире, и между ними — тонкая розовая полоска. Это и были фламинго. Забыв об усталости, я предоставил Мэри устраиваться на ночлег на ближайшем острове и, пока не стемнело, пустился вброд по озеру. Оно было неглубоко — вода едва доходила мне до колен; дно состояло из твердой каменной породы, прикрытой сверху слоем рыхлого песка, и кишмя кишело улитками церитеумами, которых с избытком хватило бы на сотню тысяч фламинго.
Мало-помалу розовая полоска стала вырисовываться более отчетливо, и я уже мог видеть, что в длину она растянулась на добрую милю; вся стая, должно быть, насчитывала около тысячи птиц. Еще немного — и мне стал слышен их своеобразный гогот, похожий на гусиный, к которому примешивались крики дюжины других пород птиц. Стаи чаек в опрятных черно-белых нарядах с резкими, хриплыми криками проносились над моей головой; пеликаны с плеском ныряли за рыбой вниз головой; грациозные крачки кружили в вышине, издавая свои жалобные крики; песочники густо толпились на отмелях, оглашая воздух мелодичным свистом. Картину довершали гордо выступающие фигуры белых цапель и их более сумрачных серых сородичей, а также множество уток, целыми флотилиями бороздивших озерную гладь.
Однако тон на этом птичьем базаре задавали фламинго. Вооружившись биноклем, я издали мог наблюдать, как они, степенно переходя с места на место, опускают в воду совки клювов и достают со дна добычу. Благодаря своей великолепной нежно-розовой окраске, менявшейся в зависимости от освещения, они резко выделялись среди остальных птиц. На моих глазах, пока солнце угасало за облаками, розовая полоска между бледно-голубым небом и зеленой водой превратилась в алую, затем в киноварную, наконец в кроваво-красную.
Сторожевые птицы, охранявшие стаю, заметили меня. Гогот усилился, красная полоска заволновалась. Я продолжал подходить ближе. Фламинго как один подняли головы и беспокойно забегали на месте. Расстояние между мною и птицами сокращалось. Вот между нами осталось сто ярдов, пятьдесят, и вдруг словно буйный вихрь пронесся над озером. Тысяча пар алых крыльев разом всколыхнула воздух, и вся стая с криком оторвалась от воды. Никогда в жизни мне не доводилось наблюдать столь величественное и захватывающее зрелище — у меня прямо-таки пробежали мурашки. Длинными алыми вереницами по сто птиц в каждой фламинго взмывали высоко в небо и, сделав несколько кругов, красочными волнами затопляли горизонт.
Это было до того великолепное зрелище, что я буквально разинул рот от изумления. Прошло несколько минут, прежде чем я пришел в себя и направился к крохотным, лишь на несколько дюймов выступавшим из воды островкам, где стояли фламинго. Там-то, на голом камне и находились гнезда фламинго — кучки засохшей грязи в фут высотой, с углублением наверху; в каждом углублении лежало по одному яйцу. Яйца были белые, как мел, раза в три крупнее куриных. Одно яйцо оказалось раздавленным, и из него сочился желток темно-красного цвета.
По-видимому, птицы лишь недавно начали класть яйца. Несколько гнезд еще строилось. С удивлением я обнаружил, что они укрепляются при помощи водорослей, слоями уложенных во влажную грязь, — особенность, о которой не упоминается ни в одной из известных мне книг по орнитологии и которой, возможно, отличаются лишь фламинго, обитающие на Инагуа.
Мне хотелось сфотографировать птиц вблизи, и, исследовав местность с этой целью, я пришел к выводу, что сделать сколько-нибудь удовлетворительные снимки можно только из укрытия. Однако построить укрытие на этой голой каменной гряде было решительно негде и не из чего. Оставалось только соорудить нечто вроде лодки с домиком и стать на якоре поблизости от гнездовий.
Солгав Мэри, что фламинго еще не начали класть яйца, — в противном случае она извела бы их все до единого себе на яичницу, — я вернулся в Метьютаун и на некоторое время оставил птиц в покое, чтобы дать им возможность построить побольше гнезд и прочно осесть на гнездовье. Из парусины и фанеры, купленных у Эриксонов, я смастерил некое подобие лодки — чрезвычайно валкое, тупорылое с обоих концов сооружение, чуть побольше обычного плоскодонного ялика. В интересах транспортабельности оно было максимально облегчено, так как его предстояло доставить на озеро. О том, чтобы воспользоваться для транспортировки тем же путем, по которому мы с Мэри прошли с таким трудом, не могло быть и речи. Поэтому я нанял ослиную упряжку и на тележке подвез лодку к заливу, который узким отростком тянулся от озера к поселку, не доходя до него каких-нибудь восемь миль. Отсюда до гнездовий фламинго было пятнадцать-двадцать миль по воде. Пока я возился с погрузкой продовольствия, питьевой воды и фотопринадлежностей, задул пассат, он крепчал день ото дня и к намеченному сроку отплытия достиг предельной силы. Берег, где находилась лодка, покрылся взбитой пеной, лежавшей валами, и короткие, но крутые волны с шумом набегали на песок.
Не без труда столкнув свою шаланду с берега, я попытался сесть в нее. Однако утлая посудина, перегруженная снаряжением, тяжело осела и стала черпать воду. Оставалось лишь выскочить из нее и снять часть груза — единственный выход из положения; ждать, пока ветер утихнет, было совершенно бесполезно: он мог дуть с неослабевающей силой много недель подряд. Сбросив с себя уже промокшую одежду, я отправился в путь, толкая лодку перед собой и прячась за ее кормою от хлещущих в лицо волн. Озеро было открыто со всех сторон, и найти лучшую защиту от ветра было просто невозможно. Далеко на горизонте маячила группа низких островов, и, безостановочно двигаясь, я рассчитывал достичь их к закату.
Час за часом я продвигался вперед, толкая лодку — нелегкая работа. Хотя вода стояла невысоко, чуть повыше пояса, она оказывала весьма ощутимое сопротивление. Тяжелогруженую лодку приходилось держать строг против ветра, и когда она хоть чуть-чуть разворачивалась, с нею невозможно было справиться. Положение осложнялось еще тем, что волны начали перехлестывать через борта, и я то и дело собирал воду, пользуясь рубашкой вместо тряпки. Кожа у меня зудела от соли, глаза нестерпимо щипало. В довершение всего от жары страшно разболелась голова, в то время как раньше это со мной почти никогда не случалось.
К трем часам пополудни я настолько удалился от берегов, что они совершенно скрылись из виду, и только остров на горизонте как будто чуть выступил из воды. Я начал уставать, мне стало казаться, будто я попал сюда совершенно случайно. Волны в этом месте достигали наибольшей высоты, дно стало постепенно опускаться, так что теперь из воды высовывались лишь моя голова и плечи. Продвижение невероятно замедлилось; мне едва удавалось нащупывать дно пальцами ног. Временами на моем пути попадались ямы, и я преодолевал их вплавь либо обходил кругом. До наступления темноты оставался еще час; за весь день я прошел восемь или десять миль и совсем выбился из сил, а до острова было еще с милю или две. Вокруг меня, насколько хватал глаз, простиралось необъятное водное пространство: я находился почти в центре озера.
Начинало смеркаться, когда я, едва держась на ногах от усталости, наконец достиг острова. И каково же было мое негодование и отчаяние, когда я обнаружил у кромки воды непроходимый заслон из опунций, шириною в несколько ярдов! В изнеможении я опустился прямо в грязь у берега и просидел так несколько минут. Однако нельзя же было в самом деле ночевать здесь в слякоти и воде; и вот, достав свой мачете, я принялся осторожно прорубать проход в этой живой изгороди. Острые шипы вонзались мне в руки и ноги, но в конце концов я пробился сквозь нее и, рухнув на сухой песок, тут же заснул. Однако спал я недолго — гудение москитов быстро вернуло меня к действительности. Пришлось сходить к лодке за палаткой, а заодно захватить кувшин воды и несколько банок консервов. Каждую минуту клюя носом, отмахиваясь от москитов, я кое-как разбил в темноте палатку, залез внутрь и, только натянув москитную сетку, испытал облегчение. Покончив с банкой фруктовых консервов, я растянулся на парусиновом полу палатки и заснул как убитый.
