— Что за знаки вы мне подавали, господин кюре? — спросил между тем Вэрт священника.

— Сэр, вы ни в коем случае не должны отдавать сына вашего командира в эту школу! — взволнован но воскликнул священник. — Это просто безумие!

— Безумие? Почему? Объясните.

— Но ведь в этой школе дети без роду, без племени. Родители их неизвестны, — с жаром начал священник. — Воспитание им дается самое грубое. Внушаются материалистические идеи, дети отвращаются от церкви, от религии. И что удивительного! Ведь этой школой руководит Марселина Берто! Вы ее не знаете, сэр, но нам-то она хорошо известна! Это вдова партизанского командира, особа, которую я за все время ни разу не видел в церкви. Конечно, она коммунистка. Это она, ручаюсь вам головой, послала детей собирать подписи и пожертвования. А раньше они бегали по всему городу и собирали подписи под воззванием Москвы, которое они называли Стокгольмским и о котором вы, разумеется, слышали. Им это прошло безнаказанно, потому что, видите ли, это дети, а дети не ведают, что творят… Но поверьте мне, сэр, эти дети, — священник сделал ударение на слово «эти», — отлично знают, что творят!..

— Гм… это интересно, — сказал американец. — Это весьма интересно! Благодарю вас, святой отец, за сообщение. Учту. — И с безмятежным видом он принялся обрезать ножичком толстую сигару, затем прикурил ее от серебряной зажигалки и прошелся по комнате, брезгливо высматривая наименее ветхое и засаленное кресло. Наконец выбрал и уселся, выставив на середину комнаты ноги в начищенных ботинках.

«Никакого воспитания, — решила про себя госпожа Фонтенак. — Но когда, когда же он заговорит о Рембрандте?» Она не выдержала:

— Итак, вас привел ко мне, если не ошибаюсь, интерес к искусству?

Американец вынул изо рта сигару.

— Интерес… к чему? — изумленно переспросил он.

— Вероятно, вы, как все ваши соотечественники, коллекционируете картины и предметы искусства. И пожаловали в замок посмотреть знаменитую картину Рембрандта, — любезно объяснила госпожа Фонтенак. — Эта картина принадлежит моему семейству уже почти двести лет. Но теперь, в силу сложившихся обстоятельств, я вынуждена с ней расстаться…

«Ага, вот оно что! Ну ладно, будем подыгрывать старухе. Не все ли равно, под каким предлогом завязывать здесь связи», — подумал Вэрт. Он сказал:

— Вы совершенно правы, я именно интересуюсь живописью. И именно… мм… этим самым… Рембрандтом…

— Тогда прошу вас в галерею, — пригласила госпожа Фонтенак, с трудом приподымаясь с кресла, которое цеплялось за нее всеми своими пружинами. «Боже, только бы он не оказался знатоком, только бы не заметил подделки! Прошу тебя, боже!» — молилась она про себя.

Владелица замка могла не бояться: Вэрт отнюдь не был знатоком искусства.

В сопровождении священника они прошли в так называемую картинную галерею — длинную темную комнату в уцелевшем от бомбежек крыле замка. По стенам галереи были скупо развешаны сомнительные копии с известных картин или просто литографии, которые из тщеславия собирал покойный господин Фонтенак. Старая хозяйка останавливалась и величественно указывала на полотна, произнося время от времени:

— Веласкес! А это Веронезе… А это, вы, разумеется, уже угадали, Тинторетто.

— Ага. Так! Изумительно! Превосходно! — механически отзывался Вэрт, обходя военным шагом галерею.

Наконец старуха остановилась у занавешенной зеленым коленкором картины.

— Прошу вас, господин кюре, откиньте занавеску, — томным голосом произнесла она. — Такое сокровище необходимо беречь от влияния слишком сильного света, — добавила она, повернувшись к Вэрту.

Священник отдернул занавеску, и перед американцем открылось черное полотно, на котором только с величайшим трудом можно было разглядеть какие-то силуэты.

— Вот он, Рембрандт! — старая хозяйка от волнения еле держалась на ногах. «А что, если этот янки сейчас отрубит: „Какая гнусная мазня! Не втирайте мне очки, старуха!“ — и уйдет, хлопнув дверью?»

К удивлению и величайшей радости госпожи Фонтенак, ничего такого не случилось. Вэрт твердо помнил, что перед великими произведениями искусства следует хранить благоговейное молчание. Поэтому он стоял очень долго молча перед черным пятном в золотой раме.

— М-могучая картина, — промычал он, наконец, с трудом подобрав подходящее случаю выражение и пряча зевок.

У госпожи Фонтенак отлегло от сердца. «Не заметил! Не заметил!» — пело и ликовало все ее ветхое существо.

Она совсем осмелела и даже потребовала, чтобы священник открыл ставни. Скрипя на ржавых петлях, отворились потемневшие от времени створки. В мутное, много лет не мытое окно слабо проник солнечный свет.

— Откройте и окно, господин кюре, — попросила госпожа Фонтенак.

Священник с трудом распахнул скрипучую раму, и в галерею хлынул напоенный запахом жимолости и винограда ветер. Старуха, дрожа, протянула капитану бумагу, сфабрикованную Морвилье.

— Взгляните, вот сертификат…

— Ага, очень хорошо… — американец повертел бумагу в руках. — Все в совершенном порядке!

— Мой сын, господин Пьер Фонтенак, считает, что картина — настоящая жемчужина. Он большой знаток живописи…

— Я имел удовольствие встречаться с вашим сыном в Штатах и в Париже, — прервал Вэрт госпожу Фонтенак. Сонливость его как рукой сняло. — Ваш сын, сударыня, из тех людей, которые понимают, что будущее Франции в большой мере зависит от контакта с нами.

— О, как это справедливо! — вставил кюре Дюшен.

Вэрт мельком глянул на него.

— Господин Фонтенак сообщил, что вы здесь всех знаете, сударыня, и могли бы разъяснить нам кое-что, познакомить с некоторыми нужными людьми.

— О, такая старая, беспомощная женщина, как я… — начала госпожа Фонтенак.

Вэрт снисходительно прервал ее:

— Что вы, что вы, сударыня! Вы еще вполне… Словом, ваш сын рекомендовал посетить вас, посоветоваться… Мы уже присмотрелись к вашему городку. Должен заметить, что вы, исконные жители и местное руководство, очень распустили здешний народ. Левые забрали у вас слишком большую власть. Встреча, которую нам здесь устроили…

— Возмутительно! — воскликнул кюре Дюшен. — Я был просто в ужасе! Я так негодовал!

— А кто виноват? — повернулся к нему Вэрт. — Вы! Вы, святой отец! В этом есть большая доля и вашей вины. Пастырь ведет свое стадо туда, куда хочет. Так, кажется, сказано в священном писании?

Хотя в священном писании было сказано не совсем так, кюре Дюшен не осмелился поправить офицера, и тот продолжал:

— Вы могли бы воздействовать на ваших прихожан! Объясняйте людям, повторяйте им каждый божий день: мы пришли сюда как первые помощники и друзья. Мы хотим французам только добра! Такими проповедями вы значительно ослабили бы влияние красных. Понятно вам? — Вэрт игриво подтолкнул Дюшена. — Ну же, будьте нашим союзником, господин кюре! Ведь не в ваших интересах потворствовать красным, не так ли?

— Я понимаю, сэр. Я сделаю все, что в моих силах… — смущенно отозвался кюре Дюшен.

Вэрт снова обратился к хозяйке замка:

— Господин Фонтенак очень обеспокоен. По слухам, здешние рабочие собираются послать протест премьер-министру и в палату, требовать смещения господина Фонтенака, его отставки. Кроме того, они, кажется, выставили наглые требования — вернуть на завод уволенных, повысить оплату.

— Да, да, знаю, — кивнула старуха. Она преобразилась. Дряблые щеки ее покраснели, глаза загорелись, сгорбленная спина выпрямилась. О, еще будет в ее жизни большая игра! Недаром явилась такая сильная поддержка!

Священник поспешил вмешаться.

— Это все красные, сэр. Есть у них некий Жером Кюньо, монтажник по профессии, бывший командир группы франтиреров. Он у них здесь и пророк, и вожак, и главный советчик по всем вопросам. Как на заводе беспорядки или в городе демонстрация — ищи Жерома Кюньо. Однажды я попробовал поговорить с ним о религии, так он меня попросту высмеял: «Рабочему человеку это не по карману», — вот что он мне ответил. Я даже избегаю с тех пор заходить в тот район, где он живет.