Особенно он советовал и настаивал на том, чтоб люди постоянно имели в сердце молитву Иисусову. "В этом да будет все твое внимание и обучение". Этой молитве он придавал великое значение и считал непременно обязательною для каждого христианина.

Насчет ежедневных молитв, он оставил следующее правило, исполнимое решительно для всех.

Вставши от сна, читать "Отче наш" трижды, "Богородице Дево, радуйся" — трижды, и "Верую во единого Бога" — один раз. Затем, до обеда читать, по возможности всегда, и на пути, и на труде, Иисусову молитву, а при людях повторять мысленно "Господи помилуй". Перед обедом повторять утреннее правило.

После обеда до вечера вместо Иисусовой молитвы читать "Пресвятая Богородице, спаси мя грешного". Перед сном — опять утреннее правило.

Кто же не имеет времени, пусть совершает эти правила хоть на ходьбе, на постели, помня: "всякий призывающий имя Господне, спасется".

А имеющие время — пусть читают еще зачала из Евангелия, акафисты, псалмы. Малое же это правило — высокого достоинства: первая молитва, образец молитв, дана Господом; вторая — принесена архангелом с неба; в третьей — все догматы веры.

Знатным посетителям о. Серафим говорил много об их обязанностях к отечеству и вере, умолял их служить верно Церкви Христовой и блюсти Ее учение. Простолюдины кроме душевных скорбей шли к нему со своими несложными нуждами, и он не отказывал.

Однажды прибежал в обитель крестьянин, растрепанный, в отчаянии и, отыскав о. Серафима, упал в ноги и закричал: "Батюшка, у меня украли лошадь. Без нее семью нечем кормить. А, говорят, ты угадываешь!"

О. Серафим, ласково взяв его за голову, сказал: "Огради себя молчанием и иди в "такое-то" село. Подходя к нему, свороти с дороги вправо и пройди задами четыре дома. Войди в калиточку, отвяжи лошадь от колоды и выведи молча".

Лошадь нашлась.

Особенно доступен стал о. Серафим с 1825 года, когда он окончил свое затворничество.

Верстах в двух от монастыря издавна существовал родник, и близ него на столбике была икона св. Евангелиста Иоанна Богослова, почему и родник называли Богословским. О. Серафим всегда очень любил это место: в четверти версты стояла келлия одного умершего подвижника.

На это место и начал ходить старец, строение над родником возобновили; вокруг устроили гряды; старец работал, унизывая дно родника каменьями, которые сам собирал, и возделывая овощи. На берегу горы, у родника, поставили сруб, под который он укрывался во время жары. Он постоянно проводил тут все будничные дни, с 2 или 4 ч. утра, лишь на ночь возвращаясь в монастырь, в холщевом белом балахоне, камилавке, с топором в руке, с сумою, набитою каменьями или песком, на которых лежало евангелие — и на вопросы о суме, по св. Ефрему Сирину, отвечал: "Я томлю, томящего мя". Это место — "ближняя пустынька", а колодезь, чудесно открывшийся явлением Богоматери старцу — "колодезь о. Серафима".

По пути, и в обители, и в пустыньке — всюду ждало его множество народа. Его возвращение в келлию в дни причастия представляло необыкновенное зрелище. Он шел в мантии, епитрахили и поручах; народ, окружавший его, старался хоть взглянуть на него; но он не благословлял никого, и шел, весь погруженный в себя.

Также дивно было видеть уже прославленного чудесами, прозорливостью, даром благодати старца, согбенного, в убогой белой одежде, рубящим дрова или копающим гряды, подпираясь топором, с сумою с камнями на плечах. А иногда он покрывался выделанною кожею, и вспоминались слова ап. Павла: "Проидоша в милотех и в козиих кожах, в пустынех скитающеся, скорбяще, озлоблени, — их же мир не бысть достоин" (Евр. II, 37)

Теперь открылось людям великое сокровище: беседа о. Серафима. Она дышала проникающею, тихою, живительною властью. Его речи были смиренны, грели сердца, снимали завесу с глаз, озаряли ум духовным разумением, приводили к раскаянию, родили желание исправиться, стать лучшим — возбуждали надежду, что это исправление возможно, и, охватывая разум и волю, осенили душу человека тишиной. Его вид, его беседа были как ясный луч солнца, просветляющий всякую темноту.

Как всю свою жизнь, так и слова свои, о. Серафим основал на слове Божием и разъяснял все спрашивавшим у него решения самых трудных обстоятельств жизни — на основании мест из Писания и примеров святых.

Особенно выделялись в нем любовь и смиренномудрие. Всякого приходившего, — богача, барина и нищего, и грешника, изболевшего грехами, — он целовал, кланялся до земли и, благословляя, целовал руки. Никогда он не говорил строгими укорами, — никогда не обличал жестокими словами; а если замечал дурное — то тихо и кротко; более просил и советовал, чем обличал. Иногда не понимали люди в ту минуту, когда он говорил, что его слова относятся именно к ним; но впоследствии, при нужде, всегда вспоминалась старцева речь.

Множество народа шло теперь в Саров, к о. Серафиму. Ежедневно в его келье, в многолюднейшее время, бывало тысяч до двух. Со всяким было у него время побеседовать на пользу, причем в кратких словах он говорил много, разом давая наставление, которое бы охватило всю жизнь человека, и, при нужде, открывая самые затаенные мысли и чувства. Его любовь с такою силою грела всякого приходившего, что от ее воздействия неудержимо плакали люди с самым твердым и окаменелым сердцем.

О. Серафим придавал очень большую важность православному сложению креста, а лиц, знаменовавшихся двухперстным знамением, старался отклонить от этого обычая.

Вот, как он говорил об упадке благочестия и о силе православной веры: "Мы, на земле живущие, много заблудили от пути спасительного; прогневляем Господа и нехранением св. постов; ныне христиане разрешают на мясо и во св. четыредесятницу, и во всякий пост среды и пятницы не сохраняют, а Церковь имеет правило: нехранящие св. постов и всего лета среды и пятницы много грешат… Не до конца прогневается Господь, паки помилует. У нас вера православная, Церковь, не имеющая никакого порока. Сих ради добродетелей Россия всегда будет славна и врагам страшна, и непреоборима, имущая веру и благочестие в щит и во броню правды: сих врата адова не одолеют".

Детям о. Серафим внушал уважать родителей, даже преданных унизительным порокам, и не позволял детям говорить об этих пороках родителей, закрывая им тогда рот рукой.

О. Серафим имел в сильнейшей степени дар прозорливости. В настоящем коротком описании будет вовсе опущено множество случаев, занесенных в подробные жития о. Серафима; но необходимо указать на мнение старца об этой прозорливости.

После одного обнаружения прозорливости, на удивление одного из своих детей, — старец объяснил: "Он шел ко мне, как и другие, как и ты; шел, яко к рабу Божию; я, грешный Серафим, так и думал, что я грешный раб Божий — что мне повелевает Господь, как рабу своему, то я передаю требующему полезное. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только веруя, что так мне указывает воля Божия. Своей воли не имею; а что Богу угодно, то и передаю". Получая письма, о. Серафим часто, не распечатывая их, знал их содержание и давал ответы: "Вот что скажи от убогого Серафима". После кончины его нашли много таких нераспечатанных писем, на которые были даны ответы.

Одному мирянину В. о. Серафим говаривал часто, что на Россию восстанут три державы и много изнурят ее. Но за православие Господь помилует и сохранит ее. Это он говорил о крымской кампании, как показали события.

Еще не было ни откровений, ни явлений у гроба святителя Митрофана Воронежского, а о. Серафим письменно поздравил архиепископа Антония воронежского с открытием св. мощей.

Духом о. Серафим знал и был в единении со многими подвижниками, которых никогда не видал и которые жили от него за тысячи верст. Когда в затворнике задонского Богородицкого монастыря Георгия возник помысл, — не переменить ли ему своего места на более уединенное, и никто, кроме него, не знал этого тайного смущения, пришел к нему какой-то старик от о. Серафима и сказал: "О. Серафим приказал тебе сказать: стыдно-де, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтоб оставить свое место. Никуда не ходи: Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться". Старик сказал и вышел.