— Верно! — соглашался другой кандидат, некий Макар Унтила. — Дайте Чабану Мазурину землю! Дайте! А скоро пора снимать урожай! Вот и будет он Мазурино поле убирать. А у меня кто работать будет? Шутите? Советская власть,— прибавлял он,— правильная власть — ничего не скажу. Но она в Москве сидит, а что у нас, в Петрештах, делается, того она знать не может. Она не знает, какой человек Гудзенко и можно ли его ставить за председателя или нельзя.

Во всех питейных заведениях народ поили направо и налево и убеждали, что если мужик богат, значит, он — хороший хозяин. Подчеркивали, что в примарии хорошие хозяева нужны теперь больше, чем когда бы то ни было: теперь все — народное, а народное надо хорошо оберегать, надо им разумно управлять. Для этого нужны хорошие хозяева.

А кто лучший хозяин — Гудзенко или Бастаника?

Правда, эта агитация встречала сопротивление.

Гудзенко и Рейлян тоже ходили по шинкам и разоблачали агентов Бастаники.

Мария Сурду беседовала с женщинами. В общем, село клокотало.

А комитет избрали все-таки точно так, как некогда избирали примарию.

Рано утром, ни свет ни заря, на базарной площади, перед зданием примарии, собралось несколько кулаков. Все с красными бантами на груди. Чуть в стороне стояло человек пятнадцать бедняков.

Бастаника поднялся на крыльцо, оглядел собравшихся и скомандовал:

— Можно! Звони!

Тогда кто-то подбежал к колоколу, и над деревней пронесся звон, приглашавший народ на выборы. Все было как будто честь честью. Но дело в том, что в Петрештах базарная площадь лежит немного на отлете, нужно время, чтобы до нее дойти.

А Бастаника не стал ждать.

— Товарищи, — сказал он торопливо. — Значит, так! Выбираем новый комитет по законам нашей народной советской власти. Теперь у нас все будет народное! Все! Значит, теперь именно нужно, чтобы народ выбрал хорошего хозяина!

— Верно! Правильно! — поддержало Бастанику несколько голосов, и он продолжал:

— Это раньше, при проклятых румынах, многие наши селяне жили плохо. А почему? Потому, что не каждый умел управиться со своим маленьким хозяйством. А теперь у нас будет все народное. Значит, надо, чтобы управлял хороший, опытный хозяин, который может народное добро и сберечь и приумножить.

— Правильно! Правильно! Все ясно! Не надо

долго размамуливать! Давайте Бастанику за председателя! '

— Бастанику!

— Давайте выбирать Бастанику!

Кто-то взобрался на телегу и закричал:

— Правильно товарищ Бастаника говорит! Теперь все будет народное! И нам нужен хороший хозяин! А Бастанику каждый знает! Он хороший хозяин!

Собрание гудело:

— Хороший! Хороший! Исправный!

— Кто за Бастанику?

Все подняли руки.

Так Бастаника и был избран.

Теперь от него зависело назначение остальных членов комитета. Собрание утвердило все предложенные им кандидатуры, как всегда делалось, и все было кончено очень скоро.

— Можно расходиться! В добрый час! — объявил Бастаника.

Действительно ли он считал, что дело с выборами кончено, или все-таки не совсем был в этом уверен и еще опасался осложнений? Прямо скажу — не знаю. Но осложнения наступили, и очень скоро.

На площади стал собираться народ, услышавший колокольный звон. Народ подходил со всех сторон, и его оказалось довольно много. Бастанйка даже забеспокоился.

Внезапно раздался низкий и бархатистый девичий голос:

— Снимите красный бантик, домнулэ Бастаника!

Из рядов вышла Катя Сурду.

Наплыв новой публики, появление Кати, ее твердый и уверенный голос, ее предложение снять бант — все это придавало делу какой-то новый и весьма неприятный оборот. Бастаника не смог сразу решить, как ему держаться.

А Катя, подбодряемая сочувственным смехом собрания, повторила:

— Снимите* говорю, красный бант.

Она даже прибавила:

— Вы и так красавец мужчина, и без банта!

Публика сразу повеселела. А Бастаника стоял как

ошпаренный. Особенно было обидно, что громко смеялись женщины. Им, собственно, и вовсе здесь делать нечего. Когда это было видано, чтобы бабы лезли на выборы? Их дело — стоять подальше, в стороне, и смотреть издали, а не подавать голоса! А они вот, — смотрите на них, — стоят и гогочут!

Бастаника почувствовал себя еще хуже, когда появился Гудзенко. Новый примарь очень хотел бы закончить всю процедуру именно до его прихода. А он — вот он!

Гудзенко вскочил на чью-то телегу.

— Товарищи! — кричал он. — Граждане! Что это хотят с нами сыграть? Мы только пришли, а тут нам говорят, что уже выбрали? И кого? Бастанику! Кто же это его выбирал? Те, кого он вином поил? Зачем нам Бастаника? Или он думает, что под красным бантом мы его уже не узнаем? Он был паук — пауком и остался! Зачем же мы сами к нему в паутину полезем? Выборы недействительны! Мы их обжалуем! Так и знайте!

Гудзенко поддержали:

— Верно! Долой пьяниц! Долой Бастанику!

Но Бастаника уже освоился с положением.

— Можете обжаловать! — заявил он довольно спокойно.— Сколько хотите! Только председатель — я! Расходитесь, господа!

Глава тринадцатая

На следующий день ожидалось первое заседание новоизбранного комитета.

Теперь уже все село собралось на площади задолго до прихода комитетчиков. Но вот пожаловали и они.

Гудзенко был единственный, кто отважился войти в зал заседаний, однако выступить ему не удалось. Один

из членов комитета сказал — как-то воровато и блудливо, — что ничего интересного сейчас не будет, потому что все главные дела уже рассмотрены и решены.

— Мы, знаете, собрались вчера вечером у председателя,— сказал комитетчик,—у нашего уважаемого товарища Бастаники. Ну, сидели мы, пили себе чай и так между собой полюбовно все дела и решили. Так что сегодня нам и делать нечего!

— Значит, имущество уже разделили? — спросил Гудзенко.

— Ага!—ответил комитетчик.

— И Дидрихса землю поделили?

— Ага!

— И румынские склады тоже?

— Ага!

— А мельницу? А Мазурин баштан?

— Тоже!

— Между собой? — чуть лукаво улыбаясь, спросил Гудзенко.

— А хоть бы и между собой! — вызывающе громко вмешался Бастаника. — Вам, дорогой товарищ, можно идти домой. Вам здесь делать нечего. Не выбрал вас народ. Мы вашу голоту за ведро вина купили! Идите с богом и не мешайте. Нас народ выбрал! И скажите всем: пусть в двадцать четыре часа сдадут все, что взяли в усадьбе Дидрихса, и у Мазуры, и у других, кто уехал. И на румынском складе. Чтоб все вернули!

— Добре! — сказал Гудзенко.— А куда нести?

— Прямо ко мне во двор пускай несут. Потом разберемся. И чтоб непременно. А не то приму меры! Вы меня знаете — я шутить не умею.

— Верно, что не умеете! — подтвердил Гудзенко. Он говорил с невозмутимым спокойствием, не выказывая никакой обиды. Комитетчики ждали, когда же он уйдет. А Гудзенко не уходил.

— Значит, говорите, чай пили? — неожиданно спросил он после долгого и, казалось, скучного молчания.

— Ага! Чай! —подтвердил, улыбаясь, уже знакомый нам член комитета.

— С сахаром?

— С сахаром! Отчего же, с сахаром, конечно!

Внезапно Гудзенко перешел на украинский язык.

— Що с сахаром, то оно добре! — сказал он, впрочем,

не сразу, а как бы взвесив, действительно ли оно «добре».

Затем, обводя комитетчиков взглядом, неторопливо спросил:

— А печеного биса вы кушали? Ни! Так вы ще его покушаете!

И с этими словами он не торопясь направился к выходу.

— Что-о-о?— взревел Бастаника, лишь теперь сообразивший наконец, что Гудзенко все время издевался над ним и комитетом. — Что-о-о? — повторил он, стуча кулаком по столу.

Гудзенко обернулся:

— А то, что мельницу вы в царстве божьем получите. И муку вам ангелы будут молоть! Задарма! — И пояснил после паузы: — Потому что они святые. А на баштан обязательно сторожа поставьте, какого-нибудь деда, хоть Николая-угодника, чтобы ангелы ваши арбузы не поворовали! И дыни!

Он повторил:

— В царстве божьем! А у нас, в Петрештах, вы еще печеного биса покушаете! Бувайте здоровеньки!