И он вскочил в машину.

Брагуца не успел рассказать эту историю Трифону: помешало появление на улице некоего дородного, осанистого старика одних примерно лет с Брагуцей и Чабаном. Старик неторопливой, полной достоинства походкой направлялся в их сторону.

— Узнаешь? — шепнул Трифон. — Софрон! Софрон Бастаника. Помнишь его?

— Я его, может, никогда и не забывал, — ответил Брагуца.

— Только он теперь большой богатей! Теперь он при-марь! Теперь до него рукой не достанешь! — почтительно и даже робко сообщил Чабан и шепотом прибавил: — А зверюга! А пьявка! А паук! Ну чистый ящер!

Но Бастаника, едва заметив Брагуцу, явно смутился. Видимо, он сразу узнал его, и этб было Бастанике крайне, крайне неприятно, ибо заставило вспомнить кое-что такое, о чем именно теперь вспоминать не хотелось. В особенности не хотелось, чтобы это вспомнил и Брагуца. Дмитрий Степанович Брагуца некогда был в секте Иннокентия. Он дорого заплатил за это. А вовлек его в секту Софрон Бастаника, состоявший тогда апостолом Иннокентия. Лицо его всегда выражало благочестие и страх божий. Однажды он пришел к Брагуце и нудным своим голосом завел с ним разговор, на первый взгляд непонятный, но по существу деловой.

— Яко сказано, — начал он негромко и не без сокрушения,— радуйся, рот, из которого течет масло для помазания! Вот стоит смоковница распустившаяся, и от нее видна весна. И вот стоит гнев божий, и от него видна погибель. Радуйся, правдивый галилеянин! Радуйся, яко Моисею был дан жезл! Иннокентий, пастырь наш бого-духновенный, проглотил голубя! И вот близок конец света! Радуйся, кто сбросил одежды свои, как Илия на Елисея!

Повторяю, разговор был деловой. Поговорив еще немного в этом духе, Бастаника сунул бывшему товарищу детства рубль и еще сорок копеек медью и увел лошадь с телегой.

Тридцать лет прошло с тех пор. Бастаника давным-давно забыл об этом, но теперь вспомнил и сразу вспотел. Вот, значит, кто приехал в советской машине!

Он растерянно смотрел, нельзя ли свернуть за угол. Но не было углов.

— Ну что, Софрон? — усмехаясь сказал между тем Дмитрий Степанович.

— Да ничего! — пробормотал Бастаника. — Вы те* перь как — товарищ считаетесь?

— Кому и товарищ! — ответил Брагуца.

Софрон молчал. Он не знал, как себя держать.

— Живешь? — спросил Брагуца.

— Живу.

— Слыхал, ты богат?!

— Господь снизошел по милости своей...

— Так! — перебил его Брагуца. — Живешь — живи! Но теперь знай край, не падай!

— Это ж вы к чему? — осторожно спросил Баста-ника.

— А к тому, что твой свет кончился! Этого, самое главное, не забывай! Это ты каждый день вспоминай! Как молитву повторяй себе утром и вечером, что твой свет кончился! Живешь — живи! Но тихо живи! Чтоб тебя не видно было и не слышно! И дружкам скажи, чтоб тихо! Потому что теперь другой свет начнется в Бессарабии, да не для вас! А я вашу натуру знаю. Вот ты красный бант нацепил... Бант можешь бросить. Тебе о шкуре думать надо! А не о бантиках!

Чабан точно онемел. Что это происходит в Петреш-тах, прямо у него на глазах? Старый дружок из самых последних петрештинских бедняков строго и наставительно приказывал самому Бастанике жить тихо и ду-мать о шкуре, а Бастаника, примарь, первый богач, человек, который каждого обидеть может, которого все село боится, — Бастаника стоит перед ним растерянный, напуганный и молчит! Значит, правда, что мир переворачивается!

А Брагуца сел в автомобиль, усадил Чабана рядом с собой и сказал шоферу ехать.

В свои родные Петрешты Брагуца явился не только как земляк. Он прибыл в качестве инструктора.

На площади перед примарией Дмитрий Степанович собрал все село и объявил, что земля Дидрихса, Мазуры и других сбежавших собственников и все брошенное ими имущество будут разделены между нуждающимися, у кулаков будут изъяты земельные излишки и также розданы малоземельным и безземельным, перечеркивается всякая задолженность помещикам, кулакам, ростовщикам, банкам и румынскому государству по налогам и недоимкам, нуждающиеся получат семенные ссуды и кредиты на покупку инвентаря.

— Помните, — говорил Брагуца, — теперь все богатства— ваши. В помещичьем доме можно будет устроить

новую школу, или больницу, или клуб. Скоро уборка. Хорошо уберите урожай. Теперь он ваш. Надо, чтобы у вас было много хлеба, много мяса, много вина. Надо, чтобы все дети ходили в школу, чтобы они были сыты, одеты, обуты, — чтобы и у вас все было как на том берегу.

Брагуца сказал далее, что надо поскорей избрать временный сельский комитет, который осуществлял бы власть до общих республиканских выборов.

— Братья и сестры! — говорил Брагуца. — Я к той горькой бедноте обращаюсь, которая век жила, а светлого дня не видела. Знаю я эту жизнь. Живет человек хуже скота. Он свое горе видит, а вылезть не может и сам себя за человека больше не считает. Знаю я эту жизнь. Сам так жил. Полжизни так прожил. Кажется, горше меня и темней меня никого у нас, в Петрештах, сроду не было. А теперь я — уважаемый гражданин, и сын у меня образованный. Вот и с вами так будет. Помните это! Будьте людьми, работайте, а советская власть вам поможет всего добиться!

Брагуцу слушали затаив дыхание.

Казалось, его слушали особенно напряженно, когда он объяснял, что во временный комитет, а впоследствии и во все другие советские органы надо выбирать только самых честных людей, только таких, которые наверняка никого не обманут, и ни в коем случае нельзя допускать туда кулаков.

В те дни, до выборов, в примарии временно сидели бывшие подпольщики: Гудзенко, Рейлян, Мария Сурду, некоторые другие. К ним приходили голодающие и получали хлеб. Приходили люди, у которых перчептор забрал домашние вещи в уплату налогов. Много вещей еще лежало на складе — их не успели распродать. Каждому возвращали то, что раньше ему принадлежало. Были взяты на учет имущество и земля, брошенные Дидрихсом и кулаками. Были составлены списки особо нуждающихся, им раздали кое-какие мелкие вещи. Были также составлены списки тех, кому нужны кредиты и ссуды.

Народ жил ожиданиями, надежды казались близкими к осуществлению. Осуществить их должен был полномочный выборный комитет.

Поэтому из всего, что говорил Брагуца, кулаки поняли, что сейчас самое главное — выборы. Они поняли это лучше, чем многие другие.

Едва скрылся «газик», увозивший Брагуцу, Баста-ника собрал всех своих клиентов—разных зависимых от него людишек, которые всегда агитировали за него на выборах.

— Помните, — инструктировал он их, — Мазура всегда молился с закрытыми глазами. Чтобы во время молитвы не видеть земного. Так ему велела его баптистская вера. А кто посадил в тюрьму товарищей Рейляна, Чабана, Чеботаря? Они же дома сироток без хлеба оставили! А на товарища Гудзенку кто донес? А на его сына? А на учительницу? А на дочку Георгия Сурду? А кто товарищу Гудзенке хату спалил? А кто не пожелал жить с советской властью? А? Вот это враг! Истинный враг своему народу! Помните это! Так людям и говорите. Мазура был враг. А теперь возьмите меня. Говорят, Софрон — кулак! А что это такое — кулак? Кулак, если посмотреть, — так это просто хороший хозяин. А хорошему хозяину помогать надо, а не то что забирать у него. Мазурино пускай берут. Я и сам возьму. А моего трогать не надо. Меня надо в комитет поставить, чтоб я всем и управлял. Именно меня и надо теперь выбрать, потому что теперь —все народное. Теперь всему народу нужен хороший хозяин. Поняли? Так и говорите и объясняйте людям.

Бастаника вызывался скостить часть должков неимущим.

— Конечно, — говорил он, — не всякому и не каждому. Человеку порядочному, который благодарность понимает,— такому прощу. Или дам отсрочку.

Он обещал также пожертвовать на церковь и сказал, что не постоит за достойным угощением, если его «сделают» председателем временного комитета.

Точно так же действовали еще несколько кулаков: они метили в члены комитета.

Ионэл Троян — Хряк убеждал:

— Что же это будет за порядок, если Гудзенко будет примарем? Кому он землю отдаст? Голодранцам? Чабану? А что Чабан с ней сделает? Он же с ней не управится! Только нам разорение! У нас работать некому будет! Вот и будем все без хлеба сидеть.