Но многие остались на месте.

Глава одиннадцатая

Мазура и некоторые другие ушли вечером и ночью, а утром в Петрешты прикатил «газик». Бедняжка не переставал фыркать, храпеть, урчать, сопеть и кашлять, казалось, вот сейчас он повалится на спину, подымет кверху все четыре колеса и — ныне отпущаеши. Но «газик» был крепок и вынослив как сто чертей. Не видел я ни одного «газика», который не отмахал бы в два, а то и в два с половиной раза больше километров, чем ему полагалось по норме. Когда приходилось круто, его подвязывали веревочками, смазывали, давали денек отдышаться, и он снова гонял по ухабам и рытвинам. Сознательная была машина, сочувствующая: понимала она, кому служит, какую работу выполняет, какую— прямо скажем — великую историческую роль играет в первом социалистическом государстве.

В Петрештах «газик» появился со стороны Кишинева. Было чудесное солнечное утро, а народу на улицах мало, и даже не то что мало, а всего только один человек стоял у своего плетня и с удивлением смотрел на свет божий, как-то не совсем доверяя своим глазам, своему сознанию, самому себе: не думал он, что еще увидит когда-нибудь всю эту красоту.

Это был наш знакомый Трифон Чабан.

Лишь накануне Трифон добрался домой из тюрьмы, куда попал вместе с Рейляном и Чеботарем за необдуманные разговоры в шинке.

Увидев приближающийся автомобиль, Трифон по привычке снял шапку: вероятно, начальники едут, решил он.

Но тут машина остановилась. Человек, сидевший в ней, нисколько не был похож на начальника. У него был очень скромный и простой вид. Поглядев с минуту на Чабана, он внезапно спросил:

— А ты не Трифон?

— Ага!—воскликнул Трифон, до крайности удивленный тем, что приезжий знает его.— Ага! Трифон Чабан! Я самый!

— Что ж ты, значит, не хочешь старого товарища признать?

— А вы кто ж будете? — нерешительно спросил Чабан.

Однако хорошо вглядевшись в лицо незнакомца, он воскликнул:

— Ой! Это ж Дмитрий!

Сразу, в один миг, развеялось порядочное число десятилетий, и друг перед другом оказались два товарища давным-давно минувшего детства.

— Дмитрий! Дмитрий! — беспрерывно повторял Чабан, обнимая своего столь неожиданно объявившегося друга.

— Трифон! Трифон! — говорил тот.

Они действительно были товарищами детства. Приезжий родился и вырос в Петрештах, прожил там, может, половину жизни и вряд ли когда-нибудь уехал бы оттуда, если бы, по горькой темноте своей, не дал втянуть себя в секту к Иннокентию, если бы «апостол» Софрон не разорил его до нитки и не пустил с женой и мальчиком по миру, собирать подаяние.

— Может, ты теперь большой начальник? — все-таки не без некоторой робости спросил Трифон. — А живешь где? Может, в самой Москве?

На это приезжий объяснил, что живет он прямо на-против, через Днестр, на другом берегу, в селе Пав-лешты.

— Видел ты, как на том берегу землю пашут? — спросил он Трифона.

— Видел! — ответил тот. — Как не видеть? Все Пет-решты собираются, когда вы там начинаете тарахтеть. Чистое светопреставление!

— Правильно! Светопреставление и есть. И я над ним начальник.- То есть не то чтоб начальник, а я там председатель колхоза.

— Постой? А пацан твой? Семен звали, он как?

— Эге, Семен! Он большой человек у советской власти. Он образованный!

Чабан узнал, что до прошлой недели Семен Брагуца был директором агрономического института в Тирасполе, а сейчас он в Кишиневе, и смотри, как бы его министром не сделали.

Старик Брагуца не рассказал Чабану, как он сам и его сын, Семен Дмитриевич, попали из Павлешт в Кишинев.

А дело было так.

Числа двадцатого июня, за неделю до исторического дня, Семен Дмитриевич приезжал с женой и детьми в гости к отцу. Супруги имели в виду провести у него несколько дней, оставить сына и дочку и уехать в Сочи, куда у них были путевки. Двадцать шестого надо было выехать, но, узнав о предстоящих необыкновенных событиях, они решили "остаться. Двадцать восьмого утром в селе были сосредоточены войска. Народ с нетерпением ждал минуты, когда они снимутся с места. Ровно в два часа дня первые короткие слова команды понеслись над рядами. Взвились свистки, колонны построились и застыли и тотчас дрогнули: первые ряды сели в первые лодки и, сделав первые взмахи веслами, отчалили, неся Бессарабии новую судьбу.

Тут народ дал волю своему восторгу. Над рекой стоял гул.

Посадка шла быстро, и вот на берегу уже не осталось ни одного военного, Тогда хлынуло население. Взрослые

бежали с таким же веселым азартом, какой охватил всех мальчуганов побережья: все хотели видеть, как будет происходить высадка на правом берегу.

Но, как мне говорили очевидцы, заслуживающие доверия, быстрей других бежали оба Брагуца — отец и сын.

— Семен! Семен! Что ж ты бежишь? Что тебе, десять лет? — кричал старик, видимо не замечая, что сам бежит изо всех сил.

Сын оглянулся и закричал в свою очередь:

— А вы чего бежите, татуня? Что вы, маленькие?/ Старый человек, а за войском побежали прямо как пацан какой! Опомнитесь!..

Так они бежали оба, задыхаясь от волнения, зноя и пыли, то обгоняя друг друга, то рядом, держась за руки. Добежав до самой реки, они наконец остановились.

— А может, давай, сынку, на той берег?! — в каком-то неудержимом азарте предложил отец.

— Ага! — сразу согласился сын. — Давайте!

Лодок не было, но это не остановило ни отца, ни сына. Оба стали быстро раздеваться.

— А чи ты дотягнешь, сынку? — чуть недоверчиво спросил отец, раздеваясь.

— Дотягну! — упрямо ответил сын.

Люди, стоявшие на берегу, сначала подумали, что эти двое просто решили выкупаться по случаю несносной жары. Но пловцы слишком отдалялись от берега и широко загребали руками, точно стремились поскорей ухватиться за бессарабскую землю.

Тогда на левом берегу стали смеяться. Пловцы услышали расхолаживающие замечания:

— Это вы, значит, в одних подштанниках к соседям в гости явитесь, Дмитрий Степанович?! — кричал один голос.

— Скажут люди на том берегу — вот видели мы председателя колхоза, так он без штанов ходит! — поддерживал другой.

А третий прибавил:

— Еще и сына с собой привел, тоже без штанов!

— Вертайся, Семен! — скомандовал старик. — Оно ж политически неправильно!..

Оба чувствовали себя неловко. Но Семену Дмитриевичу пришла в голову простая мысль.

— Пес с ним, с отпуском!—сказал он. — Еду в Тирасполь, в обком.

В обкоме выяснилось, что Брагуцу уже вызвали телеграммой из Сочи. Разговор был непродолжительный.

— Вот что! — сказал секретарь. — Есть сведения, что вам очень хочется на тот берег.

— Есть сведения? — удивился Брагуца. — Я еще никому слова не сказал...

— А кто в воду кидался?—Выдержав небольшую паузу, секретарь заключил: — Значит, придется вам туда и выехать.

Брагуца сказал, что очень рад, что готов выехать хоть сию минуту, потому что минут*а историческая, и так далее, но, конечно, долго оставаться он не сможет.

— Не забывайте, — сказал он, — у меня все-таки учебный год на носу.

На что секретарь ответил так:

— Мало ли что бывает у человека на носу! Вы на руки смотрите. Теперь у нас с вами на руках вся наша старая Бессарабия. Надо же кому-нибудь там советскую власть ставить? Или нет? Надо людям показать, как земля убирается по-нашему, как она вспахивается? Надо школы открывать, больницы, тракторные станции? Надо колхозы строить, пускать фабрики и заводы? Надо книжки печатать? Надо все с самого начала начинать? Посмотрите, товарищ дорогой, сколько у вас работы!

Семен Дмитриевич молчал. Да и что ему было сказать? Но когда он и еще несколько партийных и советских работников садились в автомобили, чтобы переправиться в Бессарабию по мосту, отец, Дмитрий Степанович, попросился с ними.

— Боитесь сыночка одного отпустить? — смеясь, спросил секретарь обкома. — Маленький он у вас?

— Да не то что дуже маленький, — тоже смеясь, ответил старик, — а у меня дело! Мне в Петрешты надо! Надо людям рассказать, что они теперь люди! Это ж такая будет для них новость!