Лозунг «Удирай! Спасайся, кто может!» появился действительно двадцать восьмого в полдень. Но нотариус и некоторые другие плакали еще накануне вечером.

Стало быть, счастье бедной Молли рухнуло не из-за завтрака, не под тяжестью индейки с орехами. И напрасно терзал себя Дидрихс.

Дальше. Жених Молли не заслуживает упрека. Увидев, что Дидрихс пытается всучить ему в счет приданого имение на Днестре, он сразу смекнул, что его надувают. И правильно: деловые люди никогда не верили в прочность оккупационного режима. Настоящий жених, серьезный жених, деловой, и не мог согласиться на такое сомнительное приданое. Вполне понятно, что он сразу пригрозил вырвать из сердца стрелы Амура и прикончить это дело.

Что же касается Маринеску, то он соблазнился покупкой лишь потому, что Дидрихс уступал имение задешево и соглашался получить наличными только часть денег, а остальное векселями. А Маринеску не имел в виду платить по векселям.

Вот как обстояло дело.

Конечно, бедной Молли от этого не легче. Но автор не может не отметить, что ее отец плохо разбирался в вопросе о том, что такое случайность.

Но майор смотрел на него и слушал не без любопытства.

— А что, собственно, вы хотите? — спросил он наконец Дидрихса.

Тот оживился:

— Я хочу, чтобы вы меня успокоили. Я хочу, чтобы вы сказали мне, что несчастье поправимо, что моя Молли

не станет жертвой этого рокового стечения обстоятельств.

Дидрихс положительно не был психологом. Он не видел, что майор смотрит на него какими-то по-детски любопытными глазами. Майору было немного больше тридцати лет. Последние помещики и буржуа исчезли в России, когда он был мальчиком и бегал по деревне босиком. Теперь он впервые в жизни видел своими глазами и совсем близко живой образец вымершей породы.

— Чего бы вы хотели, говоря более конкретно? — спросил он.

— Я бы хотел продать имение.

— А ваш покупатель согласен купить?

— Кто? Маринеску? Этот трансильванский боров? Да он сбежал! Он уже, вероятно, давно в Румынии. И ликует, как только может ликовать самая последняя свинья. Не говорите мне о Маринеску!

— Стало быть, у вас есть на виду другой покупатель?

— Нет, у меня нет покупателя. Я ищу покупателя. Я хочу предложить свое имение вам.

— Мне? А зачем оно мне?

— Ну, если не вам лично, если вам оно не нужно, то вообще советской власти. Двести гектаров. Пятьдесят под фруктовым садом, пятьдесят под виноградником. Дом, парк, службы. Вы бы осмотрели, господин офицер! Это райский уголок, и я бы взял недорого! Наконец, я согласился бы на кредит, — конечно, не слишком долгосрочный. Как вы думаете, это возможно?

— М-м-м! Не думаю!

— Не думаете? А заложить имение в банке и получить под него ссуду? Заметьте, это практикуется во всех цивилизованных странах. У вас это возможно?

— Тоже нет.

Дидрихс чувствовал себя как человек, из-под которого вытащили сиденье. Почему-то он еще держится в воздухе, но, несомненно, сейчас грохнется наземь и ушибется.

Он спросил, можно ли ему остаться в своем имении, и утвердительный ответ обрадовал его. Но его потрясли слова о том, что из двухсот гектаров ему могут быть отведены три-четыре, — в общем столько, сколько будет установлено по местной норме для тех, кто обрабатывает землю личным трудом. Дидрихс сказал, что не это имеет в виду. Он согласился бы остаться при условии, что ему предоставят пост директора объединения сельскохозяйственных кооперативов всей Бессарабии. Он вызвался даже внести в предприятие известный капитал, который, несомненно, понадобится на первых порах. Он, кстати, управляет одним таким объединением в Тран-сильвании, и его деловые связи могли бы быть весьма полезны советской власти.

Но ни одно из его предложений, казалось бы столь серьезных и деловых, не нашло отклика в душе майора Тогда Дидрихс сделал третий и последний- на территории Бессарабии шаг по пути сумасшествия. Он вскочил с места и снова заорал:

— Я буду жаловаться!-И с этими словами он вышел вон.

Всю ночь он просидел в парке, а на рассвете уставил свой полубезумный взгляд на противоположный берег, на усадьбу, некогда принадлежавшую брату. На сей раз воспоминание о судьбе Германа подействовало на него благотворно. Оно помогло Дидрихсу лучше понять происходящее. Дидрихс вышел на дорогу, и красноармеец, посланный майором, помог ему взгромоздиться на грузовик, кативший в сторону румынской границы.

Прощай, Бессарабия!

Прощайте, Оскар Дидрихс!

Глава десятая

А по дорогам продолжалось безоглядное бегство оккупантов, и путь их следования был засыпан брошенным оружием. То, что еще недавно было атрибутом власти, внезапно стало лишней тяжестью, от нее избавлялись, чтобы облегчить бегство.

Глядя на это, Гудзенко решил, что нечего оружию валяться. Он вышел на околицу с Мишей и KQe с кем из односельчан, и вскоре они собрали столько винтовок, пулеметов, патронов, ручных гранат и прочего, что в примарии две комнаты были забиты до отказа. А в кукурузе стояли брошенные орудия и зарядные ящики.

Гудзенко послал Мишу сообщить советскому лейтенанту—пусть заберет оружие либо поставит часового.

А Миша, отойдя шагов триста, встретил Мазуру, который, кряхтя, нес три солдатских винтовки и направлялся, видимо, к себе домой.

— Это ж куда? — спросил Миша. — В примарию нужно оружие складывать.

— Без твоих советов обойдусь! — хмуро ответил Фока, однако, явно смущенный.

— А я и не советую! — строго сказал Миша. — Я приказываю! Брось оружие!

Мазура опешил: так с ним еще в жизни никто не разговаривал. Вот что значит пришли большевики! Его же рабочий, да еще мальчишка, а как голос поднимает! Но сопротивляться Мазура не мог. Он швырнул винтовки и попытался уйти.

Это удалось не сразу: Миша схватил его за грудки и быстро провел рукой по оттопыренным карманам пиджака и шаровар. В одном оказалось три пистолета.

— Давай остальное! — приказал Миша, и Мазура молча, без сопротивления, извлек из карманов несколько обойм, одну гранату, еще один пистолет.

— Так! — сказал Миша. — Нет у тебя жандарма, думаешь сам с оружием ходить?! Забудь!

В этот вечер, как, впрочем, во все последние вечера, народ поздно не ложился спать: население, от мала до велика, толпилось на улицах — всё решали, как быть дальше. Многие были за то, чтобы поскорей разобрать имущество Дидрихса и бежавших кулаков. Другие прибавляли, что нечего смотреть и на тех, которые остались,— все надо у них отобрать и разделить. Раздавались голоса и за то, чтобы не делать это самим и беспорядочно, а поручить выборным. Называли Ивана Тихоновича, Марию Сурду и еще некоторых. Говорили также, что надо поскорей прогнать примаря Бастанику ко всем чертям и поставить нового. И опять называли Гудзенко.

Было поздно. А народ все не расходился.

Внезапно где-то в другом конце села в густую темноту южной ночи ворвалось пламя.

— У кого это горит? — зашептали люди в испуге.

Горела усадьба Гудзенко.

К тому времени, когда успели прибежать люди, огонь, уже съевший сарай, перебросился на скирд соломы и хату. Среди гула пламени, похожего на тяжелое дыхание разъяренного чудовища, раздавались негромкие, но частые взрывы: чья-то рука набросала в солому пригоршни ружейных патронов.

Убогое достояние семьи быстро обратилось в груду пепла. Одиноко торчала уже ставшая ненужной печная труба.

Громко плакала Акулина. Громко плакали соседки, соседские дети.

Иван Тихонович и Миша стояли мрачные.

— Не иначе — Мазура! — сказал Иван Тихонович, и тотчас какая-то старуха, точно теперь только начавшая кое-что соображать, закричала:

— Ой, да это ж он тут крутился! Я думала, чего он тут крутится, этот Мазура, что ему надо?.. Это он, он!..

Но когда оба Гудзенко, сопровождаемые толпой односельчан, пришли к Мазуре требовать ответа, они уже никого не застали. Дом стоял пустой. Во дворе валялись зарезанные коровы и свиньи.

Так распрощался со старой петрештинской жизнью не один Фока Мазура — многие ушли, оставив после себя лишь дым пожарищ и запах тления.