Эти воспоминания чрезвычайно портили в глазах братца Оскара весь пейзаж, открывавшийся с террасы его дома. Братец Оскар покинул не только свое имение—он махнул рукой на всю Бессарабию, поселился где-то не то в Бухаресте, не то в Клуже, а дела по имению доверил управляющему.
Герр Шлих был мужчина лет пятидесяти пяти, высокого роста, широкоплечий, из тех, каких обычно зовут увальнями, с большим, но плохо отделанным лицом, похожим на деревянную, болванку, из которой, быть может, кто-нибудь и собирался сделать что-то ✓путное, но бросил, потому что материал оказался слишком ] вердым.
Сад и виноградник Шлих сдавал в аренду городским оптовикам. А сто гектаров пахотной земли у него арендовали местные кулаки, которые уже от себя сдавали ее в субаренду по мелким клочкам сельской бедноте: Шлих не хотел иметь дела с рабочими, с батраками, с мелкими арендаторами, он соглашался на меньший доход для хозяина, предпочитая более спокойную жизнь для себя.
По-видимому, только одним его богомерзким характером, его тевтонской самоуверенностью и презрением к бедноте можно объяснить его страсть соваться во все чужие дела, даже лазить по домам и везде находить повод браниться. Шлих не считал себя просто мелким служащим мелкопоместного землевладельца. Он себя чувствовал немцем, наместником немца! На него как бы гвыще была возложена власть над жителями двух молдавско-украинских сел, расположенных справа и слева or имения.
Говорить по-молдавски Шлих считал ниже своего достоинства: он был немец. Шлих говорил с крестьянами па жаргоне, который состоял из смеси немецкого языка с некоторыми специально подобранными русскими словами, которые тщетно было бы искать в словарях. Когда герра Шлиха не понимали, он помогал себе арапником из козьей ножки с ремешками, заплетенными в тугую косу.
Шлих обычно появлялся верхом на громадной, под стать всаднику, темно-гнедой кобыле. Вероятно, поэтому крестьяне и прозвали его «конной холерой».
Если ватага Миши Гудзенко оказалась вынуждена покинуть свое излюбленное местечко на берегу, под оградой помещичьего парка, то причиной был Шлих. Для точности надо сказать, что причиной были дородная фрау Шлих и ее сынок Карл, отрок с поросячьими ресницами. Сюда же надо причислить некую щуку весом фунта в два.
В солнечные дни, когда сельские мальчишки сбегались на речку поплескаться в воде или поудить рыбу, Карл Шлих взбирался на забор и, свесив ноги, что-нибудь жевал, чаще всего домашний лебервуршт — колбасу из печенки. На ребятишек он смотрел с презрением: это была беднота, у нее не было лебервуршта. Но он смотрел на них и с завистью: они умели плавать и нырять, им было весело, а он боялся воды не менее, чем огня, и ему было скучно.
Отрок придумал себе развлечение: он обзавелся рогаткой и стрелял в ребят камушками. У ребят рогаток не было. Но камушков на берегу хватало. Однажды кто-то угодил Карлу Шлиху камушком в руку, и в такой значительный момент, когда Карл Шлих подносил ко рту свою печеночную колбасу. От испуга и боли Шлих-млад-ший разжал руку, и чудный кусок лебервуршта, длиной не меньше двадцати сантиметров, упал наземь.
Конечно, надо было спрыгнуть с забора, поднять лебервуршт и полезть обратно. Но Шлих-младший был такой же увалень, как его папаша. Со стороны парка он взбирался на высокий забор по скамейке. А снаружи скамеек не было. Снаружи были' мальчишки. Шлих-младший боялся спрыгнуть наземь. Он сидел на ограде, красный, растерянный, и болтал ногами. Колбасу подхватил один из мальчишек, вытер ее о штаны и немедленно отправил в рот. Юный Шлих разревелся и завопил о помощи. Прибежала мамаша, прогуливавшаяся в парке. Она стала его утешать. Он успокоился и зарядил рогатку.
— Так, так, — наставляла мамаша. — Стреляй в них, стреляй, сыночек! Они противные, гадкие оборвыши! Стреляй!
Чадо послало камень и попало в мальчика, подхватившего колбасу. Камень угодил в то самое место, где уже лежала добрая половина колбасы, — в живот. Мальчик весь изогнулся от боли. Шлих-младший и его мамаша смеялись и били в ладоши.
В эту минуту в воздухе взвилось некое тело. Описав параболу, как и полагается по законам физики всякому летящему телу, оно резко затормозило свое движение, встретив препятствие в виде физиономии фрау Шлих. Фрау Шлих, охнув, свалилась по ту сторону ограды. Одновременно и тоже охнув, свалилось туда же откормленное чадо супругов Шлих. Ни мамаша, ни сынок так и не узнали, что же это прилетело и почему на лице у мамаши осталась непонятная слизь: тело, отпрянув от физиономии фрау Шлих, упало по сю сторону забора.
Это Мишка Гудзенко шваркнул в супругу «конной холеры» только что пойманной щукой. i
— Айда, хлопцы, тикать! — скомандовал Мишка, подбирая свой снаряд, который нетерпеливо бил хвостом о песок. — Тикайте, хлопцы!
С того дня папаша Шлих торчал в саду с дробовым ружьем. Но мальчишки знали его характер и больше вблизи усадьбы не показывались.
Мишке было тогда лет четырнадцать.
Однако каким ветрогоном и «гайдуком» он ни казался, на деле он был очень серьезным мальчиком.
Взять хотя бы тот случай, когда отец посылал его на разведку к Марий Сурду и наказывал не входить в дом, если он увидит дядьку Георгия. Мальчик тогда ответил, что знает это, и ответил тоном, каким обычно отмахиваются от того, что само собой разумеется. А ведь Мише тогда было лет десять, не больше. Однако он уже знал, что поручения отца нередко бывают связаны с каким-то тайным делом, о котором не надо болтать. Он знал, что в одном доме надо остерегаться дядьки, а в другом главную опасность представляет тетка.
Мальчик прислушивался ко всем разговорам отца, особенно к его спорам с матерью о том, есть ли бог; он присматривался к людям, которые иногда по ночам появлялись в доме неизвестно откуда и исчезали также внезапно, как появлялись. Чистым своим детским сердцем он чувствовал, что тайна, связывающая отца с ночными гостями, — добрая тайна. Для мальчика не было и не могло быть во всем свете лучших людей, более умных, справедливых и смелых, чем отец, его таинственные гости и его тайные друзья на селе.
Долго не знал он, чего эта тайна касается. Постепенно она стала раскрываться.
Однажды весной на бессарабский берег долетел с советского берега какой-то'странный и тревожный грохот, похожий на пулеметную очередь. В селе поднялся переполох, все бросились к реке. Но тут люди увидели, что никто ни в кого не стреляет, — просто на советском берегу идет самая мирная пахота, но плуг тащат не лошади и не волы, а могучие, громыхающие машины.
Потом на левом берегу началось какое-то строительство. Сотни людей, вооруженных механизмами, грузовиками, тракторами, экскаваторами, работали днем и даже ночью, при свете ослепительных прожекторов. Жители правого берега думали: что это там строят большевики?
Большевики строили ирригационную систему. Когда она была закончена, машины стали перекачивать воду из реки, и она потекла по сети крупных и мелких каналов в сады и виноградники, на огороды и поля. В знойные летние месяцы земля утоляла свою мучительную жажду, осенью она отливала всеми красками спелых фруктов, винограда, овощей и хлебов.
Чуть ниже по реке встала электростанция. Свет зажегся в крестьянских домах. Теперь это уже были добротные дома под черепичной крышей. Они заменили убогие хатенки, крытые перепревшей соломой. По вечерам деревня сверкала огнями. Будни стали казаться праздником.
Прошла еще немного времени, и чуть выше по течению, но тоже на виду у нашего села, большевики построили огромный консервный завод. Труба, похожая на жерло исполинской пушки, нацелилась прямо в небо и во все, что там живет.
Каким-то образом на бессарабском берегу узнали, что на левом, советском, все учатся, крестьянские парни и девчата делаются учителями, докторами, судьями. Эти чудесные судьбы волновали больше всего.
В усадьбе, некогда принадлежавшей Герману Дид-рихсу, открылся колхозный клуб. По безмолвной тишине реки приплывала оттуда музыка, пение и веселый смех.
