Соседство двух усадеб, из коих в одной царствовала «конная холера», а из другой долетали эти звуки новой жизни, стало как бы символом всего, что происходило на Днестре.

Поэтому пребывание на берегу, под оградой парка Дидрихса, уже приобрело для многих мальчиков Мишиного возраста — и для него самого в том числе — некий новый смысл. Рыбная ловля и купание теперь маскировали другие цели: хотелось поближе видеть своими глазами тот, другой мир, хотелось думать о нем, говорить о нем.

Кто-то из мальчиков-молдаван сказал:

— Вот что большевики делают! А у нас начальники зпйют только одно: «Ух ты большевик! Сейчас я тебя в тюрьму отправлю!»

— Бить их надо! Вот, например, так! — заметил Миша и дал старт своей щуке, звонко шлепнувшейся там, где не полагалось.

Дома отец держался за бока, выслушав всю историю.

— Ой, сынку, не можу! — хохотал Иван Тихонович.— Ой, и добрый же ты козак, сынку! Сказано — гайдук!

Что рассказать о детстве Мити Сурду? Почти и рассказывать нечего. Жил в селе маленький оборвыш, незаметный среди многих ему подобных, — и все! Вращался он в кругу друзей Миши Гудзенко, но на скромных правах самого младшего, и Миша был его недосягаемым идеалом. И это именно Митя был тем маленьким мальчиком, которому Шлих попал камнем в живот. На Митю произвело сильное впечатление то, как Миша Гудзенко заступился за него. А больше всего потрясла не столько смелость, сколько изумительная удача: по-пал-таки фрау Шлих живой щукой прямо в хайло!

Митя рассказал об этом происшествии дома и уди-зился, что отец нахмурился. Зато мать заметила:

— И ты таким будь, сынок: за слабого заступайся, а сильного не бойся. Бей его, когда надо!

Но, признаться, Митя не был наделен боевым темпераментом «гайдука». Тихий, замкнутый, погруженный в самого себя, он, конечно, участвовал в детских забавах и, как мы уже сказали, состоял в ватаге Мишки — он ведь все-таки был мальчик.

Но по-настоящему Митя нашел свой мир, когда стал ходить в школу. Тут он забросил игры, покинул товарищей и друзей и целиком ушел в свои книжки. Скромные учебники начальной школы были полны замечательных тайн. Подумать только, что из'отдельных букв, не похожих одна за другую, складываются слова! Удивительна была и игра в быстрый счет, называемая таблицей умножения. Но с особенным интересом узнавал Митя о том, что происходит на земле с посеянным зерном, как влияют на пего солнце и вода, как растут растения. По ночам, когда все бывало погружено в сои и тишина наполняла весь дом и все село, Митя вслушивался в темноту, пытаясь уловить звуки, отмечающие движение жизни: шорох ростков, выползающих из земли, треск почек, когда из них вылупляются листья, медленный рост деревьев.

Когда Мите исполнилось четырнадцать лет и он кончал сельскую школу, мальчик ходил грустный: приближался день разлуки с книжками, разлуки навсегда.

Мать была удручена не меньше его. Она все твердила, что раньше или позже, но безусловно жизнь будет другая, лучшая, и она не хочет, чтобы ее мальчик вошел в эту новую жизнь неучем.

На это муж возражал ей, безнадежно махая рукой:

— Ты говорила то же самое, когда отдавала его в школу. А вот прошло четыре года — где она, твоя другая жизнь? Откуда она возьмется? Пора перестать и думать!..

Впрочем, разговоры эти были бесплодны, они не имели ни малейшего смысла: денег не было, учиться все равно было невозможно.

Однако судьба улыбнулась Мите: его дядя, Трофим Рейлян, человек бездетный, вызвался помочь сестре. Он берет расходы на себя. Пусть Митя едет в Кишинев, в индустриальный техникум. Пусть учится!

В жизнь семьи ворвалось солнце. Но оно светило недолго.

Глава пятая

В сельском трактире встретились за кружкой вина несколько местных крестьян, старых друзей. Это были Трофим Рейлян и двое его товарищей детства — Павел Чеботарь и Трифон Чабан.

Беседуя о разных незначительных вещах, Трофим сказал, что скоро пасха и пора об этом подумать. На что Павел Чеботарь заметил, что Иисуса Христа распяли и держали трое суток на кресте и вот уже скоро две тысячи лет, как люди этого забыть не могут.

— А нас, — прибавил он, — каждый день распинают и мучают, и мы каждый день погибаем, а это никого не трогает, и все молчат.

Это замечание, не лишенное едкого и грустного остроумия, заставило товарищей посмеяться, и Чеботарь сказал, озираясь по сторонам, не слышит ли кто:

— А я просто думаю так: создал бог небо, и землю, и всю тварь земную, и человека, а порядка создать не сумел. Порядок пускай люди сами наводят. Нас прибили гвоздями к нужде и к горю, и мы со своего креста слезть не можем, и никто нас не снимет.

— Ничего, снимут! — сказал Чабан. — Обязательно снимут!

— Правильно! — подтвердил Рейлян. — Снимут! И еще как мы хорошо жить будем!

— Кто снимет? — недоверчиво спросил Чеботарь.

— Тот берег! — в один голос сказали Рейлян и Чабан и чуть приподняли свои кружки с вином. — За тот берег!

На другой день все трое были арестованы.

Кто донес на них?

По общему мнению, сделать это мог только некий Арсений Ташлык, житель того же села: в трактире он сидел за соседним столиком.

Однако, з..ая его как человека беззлобного, решили, что сам-то он к жандарму не ходил, а только рассказал Фоке Мазуре, и сделал это по подхалимской своей натуре, желая как-нибудь угодить, расположить к себе Фоку, у которого был в долгах по самые уши. А уж Мазура пошел к шефу.

Считали, что у Мазуры были еще и такие соображения: Чабан и Чеботарь были по уши в долгах у примаря Софрона Бастаники, с которым Мазура был в смертельной вражде. Посадить Чабана и Чеботаря значило насолить Бастанике: теперь Чабан и Чеботарь долгов не заплатят, плакали денежки. Да и двух таких исправных работников тоже поищи...

Погасло солнце в доме Сурду, рухнуло счастье. Старого человека замучают в сигуранце, а мальчику одна дорога — к Фоке Мазуре в свинопасы.

Вскоре после этой истории Мария, придя откуда-то домой, не застала дочери. Катя явилась несколько позже. Взволнованная, красная, она разрыдалась, едва переступив порог. Сквозь слезы она сказала матери;

— Нате, мама, возьмите деньги. Пусть мальчик поедет учиться!

— Где ты взяла? — в испуге спросила мать.

— Ковер Мазуре продала.

В то утро Катя действительно пришла к Мазуре, неся за плечами большой, туго набитый мешок. Катю встретила хозяйская дочь Софья.

— Что надо?

— Ковер хочу продать.

— Какой ковер? Тот?

— Да!

— Подожди, я позову папашу, — сказала Софья, покраснев от волнения, и побежала в дом.

Явился Мазура. Ковер был разостлан на траве. Искры изумления вспыхнули в глазах Фоки. Однако он быстро повернулся к ковру спиной и, приняв скучающее и недовольное выражение, стал допрашивать Катю:

— А зачем продаешь? Раньше не хотела продать, а теперь продаешь?! Брата послать учиться? А зачем брату учиться?

У Мазуры был нудный, скрипучий голос и противная манера разговаривать точно сквозь сон, точно превозмогая себя.

— Зачем ему учиться? — зудил Фока. — Все равно он ко мне наниматься придет. А мне грамотных не надо. Я грамотного и держать не стану. Это кому господь помог землю нажить или торговлю или кому господь какое-нибудь другое чистое занятие послал, тому и грамота нужна. А вам она зачем?

Катя молчала. Она только подумала: как хорошо, что здесь нет матери: та, наверное, наговорила бы Мазуре резкостей и только испортила бы все дело. А сейчас самое главное — выручить деньги.

— Ну, и сколько ты за него хочешь, за свой ковер?— спросил Мазура после томительной паузы.

Катя уже была обескуражена равнодушием покупателя. Она несмело назвала сумму, которую ей в свое время предлагала Софья.

Мазура равнодушно посмотрел на девушку, пробормотал что-то невнятное себе под нос и повернулся к дверям.

— А вы сколько же даете? — с трудом сдерживая сл-езы, почти умоляющим голосом крикнула Катенька.

Но Мазура не ответил. Он исчез за дверью. Катя ждала-ждала, но Мазура не возвращался. Девушка сложила свой ковер со сказочными птицами и волшебными цветами, впихнула его в мешок и, взвалив на плечи, направилась со двора. У ворот ее догнал голос Мазуры.