Ни перчептор, ни жандарм никогда не видали ничего подобного. Наконец они кое-как вырвались от Марии и решили уйти. Но во дворе перчептор схватил сушившийся на плетне глиняный кувшин и бросил в женщин. В ту же секунду он понял, какую совершил неосторожность: до сих пор женщины только кричали и грозил и, теперь они перешли к действию. В перчептора. и жандарма полетели горшки, кринки, камни, комья грязи.

Но все это уже попадало обоим насмерть перепуганным представителям королевской власти только в спины, потому что оба уже доверились быстроте своих ног.

Все дело продолжалось едва ли пять минут. Женщины, возбужденные своей победой, собрались перед домом Марии. Детишки хлопали в ладоши и улюлюкали вслед удиравшим. Стали появляться и мужчины. Они не хотели хвалить женщин открыто: не надо, чтобы баба приучалась размахивать кочергой, — нет хуже. Но мужчины и не ругались, и уже одно это было знаком одобрения. Выползли на улицу и два древних украинских деда. Они помнили трех царей, а такого отродясь не видели. Оба качали головами и крестились. Один шептал испуганно:

— Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его.

Другой бормотал добродушно:

— От то ж, бисовы бабы, едять их мухи с комарями!

Мария, стояла на крыльце своей хатенки — красная,

возбужденная, счастливая, сразу помолодевшая. *

— Спасибо, Мариука! — кричали женщины. — Спасибо!

— Вам спасибо, сестры! — отвечала Мария. Она оглядывала женщин с гордостью. Победа сделала из нее вожака.

И только муж сидел дома хмурый.

— Ну, и что тут хорошего? — говорил он. — Зачем жандарма обидела? Думаешь, он тебя в другой раз не найдет?

— Ну и найдет! Собака всегда укусить может, а палки пускай боится.

— Очень он тебя боится!

— А кто удрал? Я, что ли, удрала с кочергой? Или он удрал с пистолетом?

Глава третья

Описанное произошло в конце марта 1930 года. А месяца через полтора, говоря точней — десятого мая, оккупанты праздновали годовщину освобождения Румынии от турецкой зависимости в 1877 году. В Кишиневе состоялось традиционное богослужение в соборе, после чего должен был произойти парад войск. На торжества, по традиции, собрались высшие гражданские и военные власти и небольшая кучка избранных гостей — те, кого обычно называют сливками общества.

С утра стояла прекрасная погода. Южное солнце щедро заливало город своим теплом. Воздух был напоен ароматом весеннего цветения. На улицах было полно народу. И как-то так вышло, что вокруг трибуны, на которую по окончании службы в соборе должны были подняться высокие начальники и почетные гости, собралось довольно много публики.

Это было необычно: народ на эти торжества и сам не ходил, да и полиция боялась подпускать его слишком близко к таким местам, где собирается начальство.

Чтобы придать празднеству известную видимость народности, полиция обычно сгоняла из ближайших деревень несколько десятков кулаков и отводила им места, не слишком видные, но и не совсем не видные.

На сей раз народу собралось все-таки порядочно.

Читатель не должен подумать, что полицию якобы разморило от теплого солнца и волшебных ароматов и она перестала бодрствовать и отгонять прохожих от трибуны. Ничуть! Полиция бодрствовала и была начеку. К трибунам никто из публики близко допущен не был, да, правду сказать, и не стремился никто. Как бы зная свое место, народ лишь окружал подножие трибуны, держась, однако, на таком расстоянии, какое сама полиция считала вполне достаточным для престижа и безопасности начальства.

И вот зазвонили колокола и отзвонили, богослужение кончилось, распахнулись тяжелые ворота собора и вслед за духовенством стали выходить высшие гражданские чины, затем командир корпуса, офицеры, французский, польский и голландский консулы, жандармы и полиция. Играли солнечные зайчики на высоких цилиндрах, сверкали белизной пластроны, звякали ордена и медали, бренчали сабли, позванивали шпоры, и дамы щебетали по-французски.

Наконец все взошли на трибуны. С приятным удивлением заметили гости, как много народу собралось в этом году.

Командир корпуса, строго обвел глазами войска и уже стал подымать руку, чтобы подать знак к церемониальному маршу, как внезапно над площадью прокатилось могучее,, раскатистое «ура».

Никто из стоявших на трибуне ни разу не видел такого энтузиазма населения за все годы оккупации.

Командир корпуса с достоинством принимал почести, воздаваемые армии. Он больше не торопился с церемониальным маршем. Пусть себе народ ликует. Он заслуживает свои праздники, этот добрый народ. Покручивая ус, командир корпуса склонился к нарядной молодой даме, стоявшей рядом с ним, и стал что-то нашептывать, обдавая ее горячим взглядом.

— Ура! Ура! Ура!

Народ ликовал и гремел, и радость его была похожа на весеннюю грозу.

Внезапно генерал окаменел. Окаменел его раскрытый рот. Окаменела его рука, крутившая ус, и другая, легко опиравшаяся на балюстраду.

Над ликовавшей толпой билось громадное красное знамя! Ветер широко растягивал полотнище, и на нем можно было прочитать:

«Долой румынских оккупантов! Да здравствует Советская Бессарабия!»

Генерал, и все начальники, и высокие гости едва не тронулись умом, так как не знали, ограничится ли народ только этой демонстрацией, не начнется ли сейчас уже то полное сведение счетов, в тревожном ожидании которого постоянно жили оккупанты. Люди в панике метались по трибуне, толкая, давя и ругая друг друга. Никто не знал, как найти ступеньки, никто не знал, как сойти по ним, никто не знал, куда бежать.

Опомнившаяся полиция уже пустила в ход дубинки, уже били прикладами солдаты, но красное знамя все еще плескалось над толпой, возвещая надежду. Невозможно было вырвать его из рук знаменосца.

В толпе перед трибуной оказался и Георгий Сурду. Он находился в Кишиневе вместе со своим хозяином, Фокой Мазурой. Тот расширял мельницу и приехал за новыми жерновами и другим оборудованием.

У Фоки была причуда, почти мания: ему казалось, что весь свет знает о его богатстве и все хотят убить его, чтобы отнять деньги. Но, очевидно, он все-таки больше боялся этой второй неприятности, чем первой. Поэтому он никогда не держал деньги при себе, особенно когда пускался в дальнюю дорогу. В этих случаях он брал с собой кого-нибудь из нищих «братьев», чаще всего Георгия Сурду. Перед выездом из дому он вызывал его к себе, запирался с ним в отдельной комнате и приказывал раздеться. Когда Георгий, уже знавший, в чем дело, стоял приспустив брюки, Фока надевал на него набрюшник с карманами; в карманах лежали деньги. Мазура ни секунды не сомневался в абсолютной честности Георгия, однако во время переодевания он заставлял его держать в руках Библию, раскрытую на скрижалях завета, на десяти заповедях, из коих он, Фока, находил существенными только две: «Не убий» и «Не укради».

Считая, что таким образом он если и не обеспечил себя от нападения разбойников, то, во всяком случае, подготовил им горькое разочарование, ибо, убивши его, они денег все-таки не найдут, Фока выезжал из дому.

Утром десятого мая, находясь в Кишиневе, он узнал, что на торжества было привезено немало почтенных и богатых крестьян. Это разожгло его честолюбие. Он решил тоже пойти.

Как мы уже сказали, Фока Мазура безусловно доверял Георгию. Однако для еще большей верности он не отпускал его от себя ни на шаг. На парад они пошли вместе и стояли все время рядом.

Но когда вокруг красного знамени завязалась схватка, оба наших героя, как, впрочем, и многие другие зеваки, пустились наутек.

Фока Мазура несся как ветер. Сутулый, сухонький и болезненный человек вдруг обрел неожиданную силу. Хромой Сурду и думать не мог угнаться за ним, хотя н сам испугался насмерть. Главное, он даже не заметил, в какую сторону побежал брат Фока. Поэтому, отковыляв от площади как можно дальше и очутившись на глухой боковой улочке, Георгий остановился передохнуть и посмотреть, нет ли здесь где-нибудь поблизости брата Фоки. Не найдя его, он решил, что тот, наверное, ожидает его на постоялом дворе, и направился туда.