Гудзенко обернулся к Сергею Николаевичу:

— Тут у нас в селе господь бог и богомолов многих в строгости держит. Вот возьмите хоть бы Сурду. Уж он такой богомол, такой верующий, такого благочестия человек, что поискать — не найдешь. А как живет? Хозяйство у него совсем такое, как у меня. А у меня оно совсем такое, как тот солдат говорил: «Сорок амбаров сухих тараканов, сорок кадушек мокрых лягушек, кошка драная да вошь поганая». И все! Своего хлеба до рождества не хватает. Значит, айда к ростовщику. Тот даст. «Бери! Пожалуйста, бери! Только за три пуда отдашь

четыре». Весной нечем сеять—опять к нему. Опять: «Бери, пожалуйста! Только за три пуда отдашь четыре».

— Известно, — заметил Сергей Николаевич. — А кто он такой, этот ростовщик?

— Кто? Да нашего же Мазуры компаньон. У них в городе амбары от хлеба ломятся. Они на весь уезд работают. Но за деньги и фунта не продадут. Если человек может деньги заплатить, значит, он еще не по-настоящему голоден, такого человека еще как следует прижать нельзя. А ему, живоглоту, подай голодного, у кого денег нет,— вроде меня иди вот хотя бы Сурду. Ты ему, кровососу, таких подай, у кого дома дети с голоду мрут. Вот кто ему нужен! Чтобы люди перед ним плакали, чтобы ему кланялись до земли, чтобы он, кат, благодетелем выглядел. Вот тогда он даст в долг: возьми три пуда, принеси четыре! А когда я или Георгий вернем ему за семена, да за землю, да перчептору за налоги — вот и готово: кушать нечего, и начинай сначала.

Сурду сидел понурый и раздраженный: раздражало то, что нечего было возразить, и еще больше то, что обычные формулы вроде «блаженны мытари, их бо есть царство небесное» и другие, в которые он глубоко верил, не могли прозвучать в ушах окружавших его трех неверующих. А другого он ничего придумать не мог.

В беседу вступила Мария:

— А спросите его, почему Фока Мазура богат, он вам скажет, что Мазуре бог помогает. И я тоже так думала. А теперь я одумалась. Что же это за бог, если у него на Фоку полдеревни работает?! Сами ходим голодные, оборванные, а на него, подлеца, я целый день работаю за два фунта кислых огурцов. Не бог, а мы, мы ему помогаем добро наживать!

Она вытянула вперед руку с заскорузлыми, потрескавшимися пальцами.

— Мы! — уже кричала она в каком-то неистовстве.— А не бог! Бога он нам подсовывает! Нам небесное, себе интересное!

Сурду поднял на нее грустные глаза и, не повышая 'голоса, произнес:

— Пусть тебя господь милует!

Он сказал это без притворного и напускного смире-

иия, без той елейности, какая обличает ханжу. Он, видимо, верил искренне и глубоко.

— Пусть тебя господь милует,— негромко и почти скорбно повторил он.

На это Мария, тоже негромко и уж совсем скорбно, ответила:

— Он меня всю жизнь милует. Семь душ деточек маленьких отнял — разве же это не господня милость? Чем бы мы их прокормили, когда сами голодны? Какому разуму мы бы их научили, когда сами всю жизнь в темноте Живем?

— Про детей, Мария, не говори! — грустно перебил ее Сурду. — Если ты в бога не веришь, ты хоть то пойми, что детей почти и лечить некому. Такая у нас сторона,— обратился он к Сергею Николаевичу, — что один фельдшер на пятнадцать сел. Где ж ему всех вылечить?

Сергей Николаевич хотел что-то заметить по этому поводу, но снова заговорила Мария:

— А хоть было бы пятнадцать фельдшеров на одно село, разве они бы могли наших деток спусти? Ведь детки от голоду поумирали! От голода все болезни. Им не лекарства нужны были, им хлеб и молоко нужны были.

Она печально опустила голову и сказала, уставившись куда-то в одну точку:

— У Мазуры все дети живы, все здоровы. Разве ж то от фельдшеров? И кони у него сытые. И мельница у него, и добра полна хата. А нас господь только милует да милует. Прямо подыхаем от одних только его милостей.

Мария села в уголке на лавку и подперла подбородок рукой.

Не знаю, чем кончились бы эти пререкания, которые обещали тянуться долго, если бы их не прервал энергичный стук в дверь, непосредственно за которым дверь распахнулась и на пороге показался рослый жандарм, а за ним толстяк в форме гражданского чиновника, с папкой в руках.

— Что надо? — злобно спросила Мария.

Вопрос был совершенно лишний — Мария прекрасно знала, что могло быть нужно гостям: это пришел пер-чентор, сборщик налогов. Жандарм сопровождал его.

Перчептор деловито извлек из папки бумагу и протянул Георгию.

— Тысяча лей пени за прошлый год, шестьсот тридцать две леи налога за землю, четыреста лей налога за дом. Когда уплатите?

Тяжелая и сумрачная тишина повисла в комнате. Было так тихо, точно ни одной живой души там не было, точно перчептор был здесь один и разговаривал так громко и строго с самим собой.

— Господин перчептор, почему так много? — робко спросил наконец Георгий Сурду.

— А как же? — по-прежнему громко и строго ответил перчептор. — Девятнадцать процентов дохода с земли— это шестьсот тридцать две леи. Один процент за обмер, полпроцента за землю, двадцать процентов за дом, семь процентов на оборону государства.и еще восемь процентов на оборону государства. А как же? Тут все сказано! Теперь дальше: санитарный налог платить надо? Или не надо, по-вашему? А дорожный налог?

Перчептор умолк, и в хате опять стало тихо. И опять, после долгого молчания, раздался робкий вопрос Георгия:

— Я же месяц тому назад продал корову, господин перчептор, и все прошлогодние налоги уплатил...

— Верно! Знаю! — с некоторой ноткой одобрения сказал перчептор. — Знаю! Но тут видите какая неприятность: тот перчептор выдал вам фальшивые квитанции. Он был мошенник, неправильный человек. Понимаете? Придется теперь снова платить... Потому что .те деньги до государства не дошли. Понятно вам?

Опять стало тихо. Быть может, если бы перчептор взглянул в этот момент на Марию, он бы понял, что ему лучше всего не докучать вопросами и уйти. Но перчептор даже не смотрел в ее сторону. Он разговаривал с хозяином, а хозяин молчал.

— Придется описать имущество, — сказал перчептор.

Оглядев хату и ее убожество, он увидел, что здесь

взять нечего, и направился на чистую половину. Там, он знал, должна стоять кровать с подушками, там мог бы найтись и какой-нибудь ковер.

Однако, едва он переступил порог чистой половины, как Мария, следовавшая за ним, яростно закричала:

— Вон отсюда! Сию минуту вон!

Она кричала так громко, так неистово, глаза ее так горели, что опешил не только перчептор, но и сам жандарм.

— Фальшивая квитанция, говоришь?! А кровь вы из нас тоже фальшивую пьете? У Мазуры ты налоги берешь? Ты скажи, подлая твоя душа, сколько тебе Мазура в лапу положил, чтобы откупиться от тебя?!

Мария бросилась на убогую свою жилую половину и быстро вернулась, держа в руках кочергу. Прямо с порога она занесла свое оружие над головой перчептор а. Тот отступил в глубину комнаты. Мария пошла с кочергой на жандарма. Она держала кочергу наперевес, как держит винтовку солдат, идущий в штыки.

— Вон! — кричала она, наступая все решительней. — Вон!

Вряд ли было так уж трудно вырвать у нее кочергу из рук. Но и жандарм и перчептор просто растерялись. Они уж рады были бы выйти, но Мария, сама того, видимо, не соображая, загораживала им выход своим грозным оружием.

— Стрелять буду! — внезапно завизжал жандарм. Это был долговязый, тощий, белобрысый малый с тонким, почти женским голосом. Вояка сделал вид, что хватается за оружие. Но он даже не мог расстегнуть кобу-РУ — У ^него дрожали руки.

Между тем Мария продолжала кричать, и эти крики уже летели по улице, их услышали соседки. Могла бы показаться удивительной быстрота, с которой женщины стали выбегать из ближайших домов, а потом из более отдаленных. Могло бы показаться еще более удивительным, что они сразу выбегали вооруженные кочергами, ухватами, лопатами, граблями, а то и просто поленьями. Вскоре вся улица была заполнена женщинами. Молодые и старые, но все разъяренные, с развевающимися волосами, они сбегались к дому Сурду, шлепая босиком через лужи весенней грязи, крича и потрясая в воздухе своим оружием. За ними с плачем бежали дети.